Хозяйка Судьба

Запах похлебки и белое облачко пара (все-таки в комнате было не слишком жарко!), поднявшееся над большим чугунком, когда мачеха сняла с него крышку, и шевелящиеся в предвкушении горячего супа ноздри Карлы[36]… И Петр[37], нарезающий большими ломтями темный хлеб утренней выпечки…

Отец нарезал хлеб, вознес благодарственную молитву добрым богам «за хлеб и кров», и семья Ругеров села за поздний обед. Впрочем, Карл не был теперь уверен, что дело происходило поздним вечером. Возможно, до ночи было еще далеко, но закрытые ставни, горящий очаг и пара зажженных масляных ламп создавали у ребенка, каким он тогда был, впечатление, что на улице совсем темно. Много лет спустя, Карл вспомнил эту, или какую-то другую, подобную ей, трапезу и написал в княжеском замке, в Капойе, свой, некогда знаменитый, а позже затертый и записанный, «Зимний вечер». Он выбрал для фрески стену прямо напротив той, на которой за двести лет до него оставил свою мрачную версию «Вечерней трапезы» божественный Иеремия Диш. С ним, «Сумеречным» Дишем из Далема, Карл тогда, собственно, и говорил. Их диалог продолжался всего полтора месяца и должен был длиться вечность, но судьба распорядилась иначе. Однако те шесть недель, которые он провел в княжеском паласе, вспоминались Карлу, как время, исполненное вдохновения и мыслей о доме, которые посетили его тогда в первый и, вероятно, в последний раз, с тех пор, как он покинул Линд. А вот о песне Эзры Канатчика, Карл тогда не вспомнил ни разу, возможно, просто потому, что баллада о рыцаре де Майене, «рассказанная» после обеда хриплым басом Петра Ругера, была для него в то время всего лишь еще одной — не самой важной — подробностью воспоминаний об одном из зимних вечеров его детства. Положа руку на сердце, он не смог бы теперь с уверенностью сказать даже того, какой из многочисленных «народных» вариантов баллады пел тогда у горящего очага его отец. Однако совершенно очевидно, что это было первое, сохранившееся в памяти Карла, воспоминание, связанное с историей Алмазной Мотты.

Потом, много позже, в Венеде, в доме лорда Альба, Карл услышал, как исполняют эту балладу настоящие менестрели. Там же, и почти в то же самое время, он нашел в скрипториуме замка старинный рукописный свиток с каноническим текстом песни. Конечно, это не была собственноручная запись мэтра Канатчика — тот, кажется, с трудом мог написать даже собственное имя — но человек, заполнивший узкий второсортный пергамент из плохой кожи ста семьюдесятью шестью строфами баллады о Викторе де Майене, не поленился поставить под текстом и дату. Свитку, стало быть, исполнилось бы теперь триста лет, а в то время читателя и писца разделяли почти два с четвертью века, и, значит, тот человек жил как раз тогда, когда вечно пьяный, нищий, но знаменитый едва ли не по всей Ойкумене, менестрель Эзра Канатчик сам распевал свои божественные песни.

Баллада, что и говорить, была красивая. Это была рассказанная великолепным — сочным и живым — языком история о молодом рыцаре, совершившем для своей дамы сердца неслыханный подвиг любви. Рассказ о человеке, не ведавшем страха, не знавшем слова «невозможно», гордом и несгибаемом кавалере из города Майена. Сага о Викторе де Майене и семи его спутниках, без которых он не смог бы совершить того, что совершил. Песня о любви и стойкости, и об отваге, разумеется, ведь Виктор был бойцом без страха и упрека. Безупречный рыцарь, бесстрашный боец…

Однако, по совести говоря, интересовал Карла в то время уже лишь слог песни, ее ритм, и стройность вполне сказочного сюжета. Для него это была всего-навсего еще одна — пусть и замечательно красивая — песня, содержание которой имело к реальности ровно такое же отношение, как и сюжеты многих других героических песен, рассказывавших о делах давно минувших дней.

Давным-давно, в далекой стране — в Майенской земле…

А сказочная земля Майен, оказывается, существовала на самом деле. И значит, прав был Мышонок, всего не знает никто. Ведь и сам Леон был абсолютно уверен, что Майен если и не метафора, то уж во всяком случае, элемент некоего кода. Леон ошибался. В этом ошибался, а в остальном?

2

— Красивая песня, — согласился Мышонок и, подняв блюдо с гусиным паштетом, прошелся вдоль его края своим узким с подрагивающими от вожделения крыльями носом. — Пахнет замечательно… Дай угадаю! Имбирь, кардамон, гвоздика… Н-да, и на вкус, должно быть, не дурен. Чем же мы, Карл, запьем такое чудо?

— «Кровью Риены», я думаю, — откровенно усмехнувшись такому чувственному отношению к пище, предложил Карл. — Как насчет Риенского, мой друг?

— Откуда же теперь в Бонне взяться Риенскому? — брови Леона в удивлении взлетели вверх. — Ты решил меня разыграть?