Хозяин берега

На уровне груди я увидел старую армейскую фуражку, грубо вылепленный нос, тяжелую даже для большой головы массивную нижнюю челюсть. В лицо мне смотрели черные, жалостливые глаза.

Я узнал старика прокаженного

— Керим? Что вы здесь делаете?

— Ждал вас.

— Меня?!

— Да. Я приехал, когда стемнело. Сорок лет, как я не был здесь.

— Как вы меня разыскали?

Прокаженный вздохнул.

Он таращился на изменившиеся за сорок лет улицы, примыкавшие к причалу. Все вызывало в нем интерес. Дом культуры, киоск, угрюмый дом, опоясанный фанерным щитом с аршинными буквами: "Восточнокаспийчане! Крепите мир трудом!"

— Добрые люди подсказали… Но я не хочу, чтобы нас вместе видели.

Детский парк был пуст. Из усилителя, на невысоком колесе обозрения, разносилась песня Владимира Высоцкого: "…Но был один — который не стрелял!"

— Садитесь в машину. — Я взглянул на часы. Времени у меня оставалось совсем немного.

В двух шагах находилась витрина "Не проходите мимо" — много лет не обновлявшаяся, хранившая на себе следы воздействия сурового, почти континентального климата. Старик подошел к ней. На выцветших фотографиях изображены были какие-то темные личности, лица задержанных — плохо различимые, мелкие — ничего не выражали. Зато хорошо была видна мертвая белуга. Голый неукрытый труп со рваной раной на животе, беззащитный, как труп человека. Рана зияла под сердцем, как это бывает при умышленных убийствах.

— Алеутдинов… — Прокаженный легко опознал браконьеров на фотографиях. — Афанасий… Алеутдинов утоп в шторм. Перевернулся у самой калады.

— В шторм тоже проверяют калады? — спросил я.

— В пять и шесть баллов. А если больше — только дурак пойдет! В большую волну калада амортизирует — не снимешь рыбу!..

Он отошел от витрины, сравнительно легко взобрался в "Ниву" на заднее сиденье.

— Калада постоянно в море, — объяснил он. — На мертвом якоре. Зимой ставят далеко. Добираются примерно часа за два. А летом ближе, потому что рыбы больше.

— Часто их проверяют?

— Зимой обычно раз. С утра…

Что заставило старика прокаженного быть откровенным со мной? Потому что видел, как я отпустил Касумова?

— …А летом три раза. Летом рыба быстрее портится. Работа тяжелая. Не успел вернуться — опять надо идти! А пока в море — головы да хвосты отсечь! А то и туши рассечь! — Старик вздохнул.

— А сколько рыбы можно привезти за раз?

Он подтвердил то, что я уже слышал от Вахидова:

— И семьсот, и восемьсот килограммов. Как когда!

— А много в Восточнокаспийске таких лодок? Это мой последний вопрос… Старик помолчал.

— Думаю, не меньше двадцати… Может, тридцать.

Я не представлял раньше гигантский размах браконьерского лова. Счет шел на десятки тонн выловленных ежедневно осетровых! И это при наличии контролирующего аппарата рыбнадзора, милиции!

— …Не спрашивайте меня, пожалуйста. Мне нельзя врать… — Глаза его стали жалобными, словно он сейчас расплачется.

— Вы искали меня, чтобы мне что-то сказать… — напомнил я.

— Да…

Несколько секунд мы посидели молча. Потом прокаженный сказал:

— Мазут не убивал Сережу… Я приехал в город впервые за сорок лет, чтобы об этом заявить. Мазут дружил с ним. А в ту ночь Мазута вообще не было. Он ездил в колонию, к своему приятелю.

— Точно?

— Да.

— Почему же Касумов не сказал, что он там был? Установили бы его алиби!

— Его приятель сидит! — Старик достал платок, громко высморкался. Колония особого режима. Свиданий нет.

— Свиданий нет, но свидания есть…

— Кто как сумеет. — Старик шевельнул ногой. Я увидел, что на ногах у него огромные ботинки со шнурками и брюки по крайней мере сантиметров на пятнадцать не доходят до щиколоток. Старик словно был в кальсонах. Может, так ходили лет сорок назад?

— Касумов часто к нему ездил?

— По-моему, второй раз.

Живя уединенно — на острове, — старик прокаженный был неплохо осведомлен.

— За какое время?

— В этом месяце.

Внезапно меня осенило. Я вспомнил разговор с Кулиевой.

— Мазут привез записку? От Умара?

Черные зрачки Керима странно кружили — он сидел боком ко мне, и я не знал, кружат ли оба зрачка одинаково, в одном направлении.

— Я не спрашивал, а он мне не сказал. — Старик вздохнул. — Я всем говорю: "Ничего не рассказывайте. Меня будут спрашивать — я вынужден говорить. Мне нельзя врать. Бог не велит".

Впервые он остановил свой черный зрачок на мне, Я заглянул в него и почувствовал затаенную боль, щемящую отверженность и безысходность. Я представил, как старику прокаженному сиротливо на безлюдном острове долгими одинокими ночами, как он уязвим и беззащитен.

"А сейчас, после того, как я уйду, все водные прокуроры страны не смогут его защитить…"

— Завтра Касумов будет на свободе, — сказал я. Теперь я уже спешил. Отвезти вас куда-нибудь? Есть у вас где ночевать?

— А… побуду тут…

Массивная нижняя челюсть старика хищно задвигалась, она казалась чрезвычайно сильной, грубая тяжесть ее как бы уравновешивала пронзительную ранимость глаз.

Я понял, что он не уедет, пока не встретится с Касумовым.

— До свидания!

Я не погнал "Ниву" кратчайшим путем по набережной, а с Баларгимовым, Балой и Гусейном на заднем сиденье сделал короткий крюк через перевал.