Хозяин болота: повести

Басмач пришел через месяц, когда отцветающая черемуха пылила белым по всему берегу, так что по утрам казалось, что выпал снег. Он лежал на своем месте посередине двора и грыз то ли принесенную откуда-то, то ли найденную во дворе кость. И мы не удивились этому, поскольку весь месяц изо дня в день ждали его и верили, что придет. Мать заявила, что отныне Басмача никому не даст и со двора не выпустит и будет только стричь его, когда жарко, и кормить до самой смерти.

Можно сказать, я вырос с Басмачом. Он провожал меня в школу, потом целый год на работу и, наконец, проводил в город, когда поехал учиться в техникум. И каждый раз он встречал меня у ворот, если я возвращался откуда-нибудь. Он не бросался на грудь, не лизался, не молотил пыль хвостом от радости. Он просто подходил, приподняв уши, нюхал руки и лупал единственным, задумчивым глазом. Второй, бельмастый, вытек после второго выстрела.

Однажды мать написала мне, что Басмача снова стреляли где-то в Полонянке: председатель сельсовета обязал одного охотника отстрелять всех бродячих собак, так как во время гона кого-то покусали. Басмача не могла обойти эта участь. Говорят, охотник стрелял его шариком от подшипника, экономя свинцовые пули, причем бил по лопаткам, как зверя. Но когда я приехал на каникулы, Басмач уже был дома, уже встречал у ворот, нюхал руки, будто определяя про себя, свой ли это пришел, и если свой, то с чем? Все в нем оставалось по-прежнему, вот только дышал он теперь коротко и часто, как мой отец после войны.

В эти же каникулы приехал Володя. Узнать его было трудно. За какие-то десять лет он постарел, сделался молчаливым и неулыбчивым. А главное, облысел начисто и выперли наружу все шишки и шрамы на его блестящей голове. Проснувшись, он сразу же насаживал фуражку и не снимал до вечера. Все думали, что он приехал в отпуск, но ко времени, когда вышел самый последний срок, Володя, смущаясь, сказал, что он уже на пенсии и может жить в Великанах, сколько захочет.

— Ты где же это плавал так? — поразился дядя Федор. — Что за плавание такое, что в тридцать пять на пенсию?

— Есть такое плавание, — уклончиво проронил Володя. — Там год за два идет… — И тихо, смущаясь, рассмеялся. — Не глядите вы так. Подумаешь, облысел… Где я бывал, там из медвежьей шкуры и то волос повылез.

В то время дядя Леня Христолюбов уже вовсю лечил больных на Божьем озере. Дядя Федор не верил ни ему, ни в его лечение, называл великановского знахаря шарлатаном, однако тут не выдержал и посоветовал сходить на Божье, попросить Христолюбова, может, вылечит, может, вырастут волосы. А то ведь молодой еще, не женатый до сих пор. А кто за лысого пойдет?

Говорят, он все-таки ходил к дяде Лене и будто лечился, однако волосы так и не выросли.

Спустя год, когда я заканчивал техникум и готовился ехать по распределению в Сибирь, узнал, что в Басмача опять стреляли. Будто он то ли сдурел, то ли еще что, но однажды передавил всех кур во дворе. А куры были особенные, рябенькие, и петух настоящий, всех цветов радуги. Эта порода пошла у нас от кур дяди Федора и была единственная в Великанах: кругом все больше инкубаторские, белые, безликие. Дядя Федор стрелял его настоящей свинцовой пулей-жаканом, однако Басмач все равно вскочил и убежал в лес. И я ничуть не сомневался, что пройдет срок, он вылечится, одыбается и придет на свое место.

Однако в феврале, получив диплом, я поехал домой, чтобы повидаться с матерью, прежде чем отправиться в Сибирь. Дядя Федор выехал встречать меня на лошади. На нем была новая собачья доха, кучерские мохнашки и лохматая шапка. Сначала я ничего и не заметил, все было так, как и должно. Но когда он завернул меня в тулуп, усадил на сани и обернулся спиной, погоняя коня, я увидел шкуру Басмача. Его шкуру трудно было спутать с другими. Наверное, она была очень теплая из-за густой шерсти, и дядя поставил ее на спину дохи. В то время он начал маяться позвоночником; с возрастом контузия давала новые болезни, вытягивала из дяди остатки здоровья…

Я погладил шкуру Басмача и прижался к ней лицом. А дядя Федор подумал, что я соскучился и ласкаюсь к нему. Он бросил кнут и обнял меня…

5 Хлебозоры

В начале шестидесятых вдруг загремела песня, от которой продирал озноб и спирало дыхание. Ее пели по радио, в кино и крутили на патефонах. Помню, когда дома никого не было, я накручивал пружину и ставил пластинку с этой песней, а потом стоял посередине избы и словно вырастал под ее слова. Перед глазами был белый черемуховый берег Рожохи, на котором лежала «инвалидная команда».

— Хотят ли русские войны? — спрашивалось в песне.

Даже нет, песня гремела этим вопросом на всю страну и, может быть, на весь мир. По крайней мере, мне казалось, что ее слышат все, и все хором отвечают на этот вопрос — не хотят!