Хозяин пепелища

Через наглухо захлопнутые окна домов напротив смотрели десятки лиц, на которых можно было прочесть самые разные чувства: сострадание, любопытство, страх…

В напряженном ожидании люди вполголоса обменивались короткими фразами:

— Приехал старик Гани? Где он?

— Уж теперь-то он обязательно узнает!..

— Нынче уж обязательно узнает все, что произошло тут семь лет назад!..

Людям казалось, что само пепелище должно поведать убитому горем человеку о том, что произошло здесь в тот далекий августовский вечер, когда Чирагдин мирно ужинал в своей комнате на втором этаже, как вдруг с улицы громко, будто по неотложному делу, его позвал Раккха-борец… В те дни Раккха был полновластным господином переулка Бансан. Перед ним трепетали не только мусульмане, но и его единоверцы — индусы. Услышав, что его зовут, Чирагдин поспешно спустился вниз. Его жена Зубейда и оба мальчика, Кишор и Султан, приникли к окну.

Не успел Чирагдин открыть дверь, как Раккха рванул его через порог и, швырнув на камни мостовой, подмял под себя. Схватив борца за правую руку, в которой узкой полоской блеснул нож, Чирагдин в смертельном страхе закричал:

— Не убивай меня, Раккха! Караул! Спасите!.. Зубейда! Спасите!..

И тотчас же наверху дикими голосами завопили жена и дети. Зубейда кинулась вниз. Подскочивший ученик Раккхи заломил несчастному руки, а Раккха, придавив коленом ноги Чирагдина, злобно прорычал сквозь стиснутые зубы:

— Что же ты кричишь, приятель?! Я ведь дарю тебе Пакистан! Вот тебе, держи его! — И нож вонзился в грудь Чирагдина.

При этом зрелище соседи бедного портного в страхе захлопывали створки окон и запирали двери на крепкие засовы. Но даже и через закрытые двери до них доносились отчаянные крики Зубейды и ее детей. Потом детские голоса внезапно умолкли и сгущающиеся сумерки оглашали лишь истошные вопли Зубейды, которую терзали насильники. Потом и они оборвались, и в переулке наступила зловещая тишина…

Наутро обезображенные трупы Чирагдина, Зубейды и их детей были найдены в соседнем канале.

Два дня шайка Раккхи громила дома мусульман. Когда с ними все уже было покончено, дом Чирагдина почему-то сгорел. Раккха-борец в ярости поклялся, что живым зароет в землю того, кто поджег дом: ведь беднягу Чирагдина и всю его семью он отправил на тот свет только потому, что хотел завладеть его новым просторным жилищем. Раккха даже заранее припас все необходимое, чтобы совершить обряд очищения жилища мусульманина, прежде чем поселиться в нем…

И вот уже семь с половиной лет Раккха-борец считает это пепелище своим бесспорным владением. Без его разрешения никто не смеет взять отсюда даже обломок кирпича…

Жители переулка, застывшие у окон, вспоминали; портного Чирагдина и строили догадки, расскажет ли Манори Абдулу Гани обо всем, что произошло здесь семь с половиной лет назад. А старик стоял, прижавшись лицом к обгорелому косяку, царапал ногтями почерневшую землю пепелища и высыпал ее себе на голову; при этом сквозь горькие рыдания он приговаривал:

— О Чирагдин, сын мой, где ты? Скажи, Чирагдин, скажи хоть слово! Куда ты ушел? Куда скрылся?.. О Кишор! О Султан! Мои милые внуки! Зачем вы покинули своего старого деда?!

А с обгорелого косяка по-прежнему на серебряную седину головы и на белую рубаху старика медленно осыпался черный прах… Тем временем кто-то разбудил Раккху-борца, безмятежно спавшего в тени смоковницы. Узнав, что из Пакистана приехал Абдул Гани и что сейчас он здесь, на развалинах своего родного дома, Раккха почувствовал, как его рот наполняется липкой слюной. Он поперхнулся, громко отхаркался, сплюнул на выложенную кирпичом площадку у колодца. Потом опасливо покосился в сторону пепелища, учащенно задышал и выпятил вперед нижнюю губу.

— Абдул Гани сидит на своем пепелище, — вполголоса доложил Раккхе его ученик и напарник Лаччха, подсаживаясь к хозяину.

— С каких пор он стал считать это место своим? Оно принадлежит мне! — прорычал Раккха.

— Но ведь он сидит там совсем как хозяин.

— Ну, сидит — и пусть сидит, а ты подай мне чилам[22]! — И потянулся всем телом. Выгибаясь и наклонившись вперед, он провел правой рукой по своим обнаженным бедрам.

— А если Манори ему про все рассказал?.. — Лаччха медленно поднялся и выразительно посмотрел на учителя.

— Или Манори жить надоело? — в тон ему ответил Раккха.

Лаччха пошел выполнять приказание.

Раккхе явно было не по себе: он начал подбирать валявшиеся на площадке сухие сморщенные листья смоковницы и торопливо перетирать их в своих толстых пальцах. Скоро возвратился Лаччха и молча подал ему чилам с подложенной под него чистой тряпицей.

— А, кроме Манори, Гани еще с кем-нибудь говорил? — с напускным равнодушием спросил Раккха и сделал глубокую затяжку.

— Нет.