Хозяин тишины

— Как есть. Я знаю, что я — ваша сотрудница. Я подписала контракт, я многим обязана вам, поэтому я прошу вас о выходном, понимая, что вы можете и отказать, и дать согласие. Но я — не ваша игрушка и не ваша собственность. Вы не скрываете от людей, работающих в доме, свои способности, и я тоже знаю о них. Я не обязана, ни по контракту, ни по-человечески, показывать вам свою жизнь. Я вам не принадлежу, я на вас работаю, запомните, пожалуйста, разницу!

Это была эмоциональная тирада, на которую я, пожалуй, не имела права — учитывая, что я собиралась его обмануть и сейчас скрывала свой обман. Но меня действительно задело то, что он хотел вот так бесцеремонно контролировать мою жизнь. Он должен был усвоить, что наши прогулки по саду, букеты, наши разговоры — все это мои добровольные решения, которые я могу и изменить.

— Как любопытно вы просите об одолжении! — хмыкнул Гедеонов.

— Как человек человека, а не как человек — великого оракула.

— Вам что, есть что скрывать?

— Всем людям есть, что скрывать, — туманно ответила я. — И не каждый готов показывать всю свою жизнь, все встречи и все разговоры другому человеку. Вы что, не понимаете, что это тоже форма насилия?

— Похоже, вам не очень-то нужен этот выходной, если вы не готовы пойти ради него на маленькую уступку.

— Это не уступка, это вопрос принципа. Владимир Викторович, я очень ценю ваше доверие и не собираюсь злоупотреблять им. Но и вы, пожалуйста, научитесь доверять мне, ничего не зная наверняка. Прошу вас, никогда не лезьте в мою жизнь, если я не давала вам такого позволения! Я не хочу, чтобы вы узнавали мое будущее раньше меня.

То, что задумывалось как смиренная просьба об одолжении, неожиданно превратилось в откровение, на которое у меня уже давно не хватало смелости. А теперь все сложилось само собой, и я не собиралась отступать.

Я замерла перед ним, дрожащая от волнения и гнева, почти испуганная и все равно решительная. Он меня уволит? Да уж лучше так, чем окончательно превратиться в его личного заводного соловья, которого берут с полки только тогда, когда совсем уж скучно!

Секунды, которые он размышлял, показались мне вечностью. Но потом Гедеонов поднял голову, я увидела его улыбку, и гроза, готовившая разразиться между нами, отступила.

— Хорошо, Августа Стефановна, пусть будет по-вашему. Я так привык все знать наверняка, что это легкое, ничего не значащее неведение даже интригует. В награду за смелость даю вам два дня — наслаждайтесь! Но не распространяйте эту новость в поместье, бунт хорош, когда это редкость, мне не нужны митингующие толпы сотрудников.

— Я никому ничего не скажу, Владимир Викторович, и… спасибо вам. Огромное спасибо!

— Отдыхайте, — милостиво позволил Гедеонов. — И вот еще что… Не уложитесь в этот срок, не вернетесь строго через два дня — будете уволены без разговоров. Приятной поездки!

* * *

Мать Гедеонова, Ирина Филипповна, жила в доме престарелых, и уже это говорило мне о многом.

Да, это был элитный дом престарелых, с уютными белыми коттеджами, с дорожками, посыпанными разноцветной галькой, с фонтанчиками для птиц и беседками. Персонал тут был улыбчивый и дружелюбный, в белоснежных униформах, похожих на пижаму. Здесь цвели сады и пахло свежестью, а не увяданием. Но все равно это не родной дом! Если бы Гедеонов того захотел, в его огромном поместье нашлось бы место для матери. Однако он, заботясь о ней, похоже, не желал подпускать ее слишком близко к себе.

Я еще не знала, как к этому относиться. Помня о том, какая горечь звучала в его голосе в тех редких случаях, когда он говорил о семье, я не спешила осуждать его. Он не тот человек, который будет ненавидеть всех подряд без особой причины. Мне почему-то казалось, что Гедеонов совсем из другой породы, из людей, которые рождаются с огромным запасом любви в сердце. А потом эту любовь из них выбивают, и все идет наперекосяк.

Вот мне и было любопытно взглянуть на женщину, которая сыграла одну из главных ролей в его жизни. Но первое разочарование ожидало меня, уже когда я объясняла менеджерам отеля, к кому приехала.

Когда я сумела доказать, что живу в поместье Гедеонова и связана с ним, — а в этом помог именной магнитный пропуск, — меня согласились пустить к Ирине Филипповне, но сразу предупредили, что она может ответить, а может смотреть сквозь меня весь день, не слыша ни слова. Она стремительно поддавалась старости, и с каждым годом трезвое мышление давалось ей все труднее.