Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

А истратила она, казалось ей, много. Да и продавцы считали, что, по-видимому, заплатила она много. После каждой покупки они становились все любезней, вежливей, обходительней, похоже — готовы были навязать ей весь свой товар. Они под конец замечали только то, что она выбрала и оплатила, а не во что она была одета, хотя вначале все было иначе — они видели только ее скромное платье. Ирма могла бы сделать из этого свои выводы, но она их не сделала, лишь радовалась, что все произошло именно так; это тоже казалось ей чудом. Получая аттестат зрелости, она считала его свидетельством своей личной ценности, но сегодня она совсем забыла о себе и дала волю говорить за себя деньгам и тряпкам, так было и легче и проще.

Торопясь домой со своими свертками, она опасалась только одного — достаточно ли много накупила и достаточно ли дорогое. У нее еще остались деньги, и не для того ли Рудольф дал ей такую крупную сумму, чтобы узнать, умеет ли она беречь деньги или нет. Нет, Рудольф, должно быть, думал совсем иначе, давая ей деньги. Но теперь Ирма уже не могла больше тратить оставшиеся деньги, так что волей-неволей ей пришлось идти домой.

Дома она сняла с себя старую одежду, налила в таз теплой воды и принялась мыться — с головы до ног. И даже грудь свою она мыла и мыла, будто впервые сознавая, что это ее грудь, — ей вспомнилось, как Рудольф зарылся в нее, словно хотел задохнуться. Тогда это показалось ей грубой, противной выходкой, теперь же все представлялось чем-то приятным и даже хорошим, потому что за это время в дело вмешались жизнь и любовь.

Морокой было это мытье в маленьком тетином тазу с облупившейся эмалью, но Ирма наконец-то управилась. А куда не дотягивались ее руки, там ее спину терла тетя, которая чувствовала себя неловко за свой старенький тазик.

— До чего же ты мягкая, прямо как гусыня к осени, — говорила тетя, моя племянницу. — Потому этот господин тебя и не бросил.

— Не говори так, тетя, а то мне станет страшно, будто меня готовят на убой, — сказала Ирма, но и она и тетя знали, что так можно только говорить, а не думать и чувствовать всерьез. Чувствовать можно было только одно: как хорошо, когда знаешь, что никто не бросит тебя из-за чего-то, и это чего-то никто не может у тебя отнять, это ты сама.

— Если ты сама себя с таким же старанием отмыла, как я тебе спину, тогда ты и впрямь чиста, будто только родилась, — переставая тереть спину, сказала тетя Анна.

— Значит, ребенок рождается чистым? — вытираясь, спросила Ирма.

— А ты как думаешь? Ребенок чистый, а если и есть на нем грязь, это чистая грязь.

«А на мне может оказаться чистая грязь? — подумала Ирма. — И если может, что это такое?» Но она тотчас забыла эту мысль, потому что стала надевать белье, — все новое, новое-преновое. Ради этого нового белья она и мылась так тщательно, чтобы самой стать новой-преновой, под стать одежде.

И получилось так, как говорил Рудольф: все, что оказалось на Ирме, было его или связано с ним. Что же было в Ирме самой, это она позволила оставить при себе, хотя толком и сама об этом не знала. А что было на ней, было куплено на деньги Рудольфа, выбрано по его вкусу, как он выбрал и саму Ирму. Все теперь было его, абсолютно все, и Ирма чувствовала это, выходя из дому, чтобы встретиться с Рудольфом. А тетя взяла табурет повыше, придвинула его к окну, покрыла чем-то мягким, вскарабкалась на него и, став на колени, высунула голову в форточку, чтобы посмотреть вслед Ирме, которая вскоре скрылась за углом ближайшей улицы. Тетя все еще верила в чудо и в бога и, корчась, смотрела в окно, стоя на коленях на табурете. С этой верой в чудо она потом и приготовила обед, который Ирма не пришла есть, будто у нее было совсем другое, чем у тети, представление о чуде.

У Ирмы уже появились общественные обязанности, или, по крайней мере, она готовилась принять их на себя. Прежде всего они с Рудольфом пошли в кафе, где Рудольф познакомил ее со своими знакомыми. Но сегодня это доставило Ирме скорее мучение, чем удовольствие, она чувствовала себя неуютно: было трудно сидеть, было трудно есть или пить, было трудно даже говорить, ей казалось, что за своим столиком или даже во всем кафе она единственная, кто, разговаривая, хочет что-то выразить. Слова других были такими скользкими, бессмысленными или неопределенными, что не касались никого или касались всех. И слова эти, по-видимому, всем нравились, их слушали, после них смеялись и улыбались, будто за ними стоял какой-то таинственный смысл. Мучительное положение Ирмы усугубляло еще и то, что Рудольф казался в окружении людей чужим и безразличным к ней, ему пришлось разрываться между многими. Встретившись сегодня с ним, Ирма почувствовала, что он чего-то стыдится и краснеет до ушей, но теперь она подумала, что краснел он случайно, без причины.

После кафе Ирма и Рудольф немного погуляли, сначала со знакомыми, потом вдвоем, останавливались перед витринами, разглядывали то да се. Потом они зашли к ювелиру, и Рудольф выбрал Ирме перстень с каким-то ярким камнем.