Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

— Дорогой муженек, люби меня, пока пахнет сено и нет бомб, культуры и прочих страшных вещей, о которых ты говорил. — И когда Рудольф тоже пробрался в сарай и лег рядом с Ирмой, она продолжала: — Знаешь, муженек, стоит тебе заговорить о смерти и истреблении, я думаю только о любви, только о ней, думаю и хочу любить, чтобы потом не было жалко, что я любила не в полную меру. И когда ты еще говоришь, что я старею с каждым годом, я хочу только, чтобы ты меня любил, пока я молода. Чтобы я в старости вспоминала, как ты любил меня молодую.

Ирма, пожалуй, сказала бы и еще что-нибудь, но Рудольф стал целовать ее в губы, точно боялся ее слов, ее любовного бреда. Они целовались, и от невнятных слов возгорелась страсть, а от страсти начались безумства, будто они не были законные муж и жена, у которых есть приличная квартира, где стоят две кровати, а какие-то любовники, которые прячут свои сердечные тайны в лесах и закоулках. И все же Ирма благословляла нынешний день и благодарила бога, что он дал построить этот сарай, создал пахучее сено, луга и лес вокруг и этот пасмурный день поздней осени, когда никто не ходит и не смотрит, как они вдвоем творят свою первую молитву любви в будущем своем прибежище.

И когда они наконец вышли из сарая, чтобы идти дальше, Ирме казалось, будто каждый кустик и дерево, каждая кочка и пригорок стали ей ближе и милее, ведь все они были как бы свидетелями их любви.

— Этот сарай я никогда не забуду, — сказала Ирма мужу.

— Я велю сломать этот сарай, — ответил Рудольф.

— Зачем? — испуганно спросила Ирма.

— Он старый и слишком мал, надо выстроить побольше, когда будем очищать этот луг, — объяснил он.

— А я оставила бы, как он есть, — сказала Ирма.

— Почему?

— Ты еще спрашиваешь? — удивилась Ирма. — Значит, то, что там было, не дает ему права на жизнь?

— Ах, вот как ты думаешь, — сказал Рудольф и прибавил: — Ладно! Если так думаешь, то оставим его, пока сам не разрушится. Пусть он стоит как музей нашей любви.

— Как музей любви, — повторила Ирма. — И сено будем класть в него каждый год, чтобы запах был, как сегодня.

— Чтобы была любовь, как сегодня, — шутливо заметил Рудольф.

Когда они вернулись с прогулки, у Ирмы уже не было никаких возражений против покупки земли, где находился их музей любви, о котором знают только они вдвоем. Для других это только старый, полуразрушенный сарай, чью крышу надо заново латать каждый год, иначе дожди просочатся в сарай и сено погниет.

И снова полетела грязь из-под колес и началась утомительная качка, так как им предстояло вернуться в город. Рудольф говорил об увиденном участке и о том, что там можно сделать и что там надо сделать обязательно. Слово «можно» означало как бы мечту, музыку далекого будущего, а слово «надо» — неизбежный труд: постройку нового жилья и хлевов, улучшение полей, очистку и выравнивание лугов, чтобы работать на них машинами, ибо бессмысленно держать хутор, если нет машин.

Ирма как бы и слушала рассуждения мужа и как бы не слышала. Она витала между своими мечтами и рассуждениями мужа. Муж говорил о реальных возможностях, и Ирма думала, долго ли будет стоять этот старый сараишко, если оставить его на произвол судьбы, так чтобы он попал если не в реальные возможности, то, по крайней мере, в реальные условия. И если этого сарая не будет, если он развалится или будет стоять кое-как, без крыши, среди деревьев и кустов, — что тогда будет с их любовью? Разрушится ли, распадется их любовь так же, как старый сарай? Только сено будет пахнуть по-прежнему, но когда уж где-нибудь в новом и большом сарае. И зачем же, право, нужен Рудольфу этот хутор? Неужели правда то, что он говорил о культуре и истреблении, о бомбах и удушливых газах? А если он только говорит об этом, а сам думает иначе? Может быть, это прежний страх, который преследует его? Может быть, он еще не уверен в себе, только пытается укрепить себя? И поэтому тут этот хутор, все эти планы, мечты, музыка будущего. Но это трудно представить, это невозможно. Ведь Ирма не требовала от него ручательства, она требовала только любви. Там, в старом сараишке, где так пахло сено, она жаждала только любви. Она так легко согласилась на покупку хутора только из-за любви.

В городе они пошли в какой-то ресторан ужинать или обедать, как кому было угодно называть, и вспрыснуть покупку хутора. В их супружеской жизни это было впервые — что они пили вместе. Затем Рудольф хотел пойти еще куда-то, неважно куда, но Ирму тянуло домой, и они пошли туда, дорожная усталость и легкое опьянение требовали своего. У Ирмы было странное чувство, будто она была бог весть как далеко от дома, и, едва переступив порог, она бросилась на шею мужу.

— Ты что, опьянела от такой малости? — спросил муж.

— Пьяна от жизни и любви, — смеясь ответила Ирма.

— А мы должны вскоре отрезветь, — сказал Рудольф, — особенно я должен, если мы хотим жить.

— Пока не надо, прошу тебя, дорогой! — возразила Ирма. — Дай мне хотя бы праздники пожить так. Только рождество! А потом делай как хочешь.

— Хорошо, пусть хотя бы рождество, — согласился Рудольф.