Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Рождество решили справлять вдвоем, будто во всем мире не было людей: живут только два существа, одно зовут Ирма, другое — Рудольф, и их связывает что-то третье, чего никто не видит, даже они сами, они только чувствуют, что это любовь. Та самая любовь, что принесла Ирме шелковые чулки, новенькие башмаки, к тому же несколько пар, чудесные туфли, пальто и шубку, туалеты, кипу сказочного белья, о котором Ирма не могла и мечтать, невообразимые украшения, которые обрели свой смысл не сразу, постепенно, как заметила Ирма; духи нескольких сортов, чтобы Ирма попробовала, какой из них больше подходит, а если нравятся, пусть пользуется всеми попеременно; сласти, которые отнимают аппетит, вкусные блюда, которые портят желудок, увеселения, к которым она вскоре охладела, ибо в конце концов нигде не оставалось ничего, кроме любви, сжигающей тело и душу, а если и оставалось что-то, Ирма не видела и не слышала.

Но елку они все же купили, чтобы было что наряжать и чтобы стояло что-то светлое посреди комнаты, — символом горенья и любви. Так именно подумала Ирма; она думала, что в то самое время, когда на улице непроглядная тьма (рождество в этом году пришло бесснежное), — да, на улице непроглядная тьма, прохладно и сыро, — у них в доме ярко, светло, тепло, как будто светит вечное солнце, царит вечная весна.

И чтобы елка, эта звезда Вифлеемская, смогла бы гореть в их квартире хотя бы ночь напролет, Рудольф велел поставить электрические свечи. Вначале Ирма была против, электрические свечи напомнили ей электрическую завивку, о которой Рудольф говорил как-то с осуждением или усмешкой. А Ирма не хотела сейчас чувствовать или видеть рядом с собой что-либо, что имело насмешливо-шутливый привкус. Она сгорала в большой, кроткой, почти благоговейной серьезности, словно подводила какие-то итоги своей предыдущей жизни. То, что было, — это одно, а то, что будет, — другое. Того же, что будет, Ирма не знала, поэтому у нее не было настроения шутить.

Наконец все же договорились. Рудольф сказал, что электрические свечи не помешают другим свечам. Пусть Ирма купит стеариновые — так Рудольф назвал прочие свечи, — столько, сколько захочет, и выберет цветные или белые, гладкие или фигурные, длинные или короткие, толстые или тонкие, чтобы, когда они: горят, был свет с запахом или без запаха.

Да, он говорил о свете с запахом и без запаха, и сказал, что у него нет лучшего воспоминания о рождестве в детстве, чем запах елочных свечей, запах, заполнявший весь дом. Лишь позднее он стал думать — какой запах мог быть в хлеву Вифлеемском? И какой запах принесли с собой те волхвы, что пришли издалека, с Востока, чтобы поклониться Спасителю? Быть может, история о звезде, что стояла над хлевом Вифлеемским, всего лишь сказка, а на самом деле волхвы, пришедшие с Востока, держали в руках большие-пребольшие свечи?

И Ирма с мужем накупили свету, который пахнул, они выбирали толстые и тонкие свечи, красные и белые, гладкие и фигурные. Но еще она купила рождественского снегу, без денег его было не найти на улице, а если и можно было найти — он растаял бы, стоило внести его в дом; она купила золотой и серебряной канители; купила стеклянные шарики, которые блестели, как драгоценные каменья, и были легкие и нежные, как мыльные пузыри; купила всякие сверкающие звездочки и прочей мелочи, без чего не стоило устраивать елку. Под конец она покупала лишь для того, чтобы покупать и чтобы нести хоть что-то домой, ибо, если их любовь началась с покупок, почему бы ей так же и не закончиться, раз уж она должна закончиться, ведь есть еще и жизнь, которая сменяет любовь, говорит муж.

Но конец любви еще не пришел, елка ждала, когда ее украсят, а Ирма не знала ничего интересней и даже увлекательней, чем украшать игрушками зеленые пахучие ветки, которые колют тебя дразняще и возбуждающе. Игрушки по одной перекочевывают на ветки, пока елка сплошь не увешана ими. Дома, в деревне, их с матерью всегда звали на елку к хозяину Кальму, у них самих елки не было или, если ее и вносили, нечем было ее убирать, кроме какого-нибудь дешевого пряника или яблочка, которое мать отложила про запас. И когда Ирма помогала в доме Кальма украшать елку, не было у нее лучшей мечты, чем о большой елке, такой же почти, как у Кальма, и чтобы у них было что на нее повесить. Ирма никогда не думала, чтобы у них с матерью могло быть столько же украшений, как у Кальмов, она согласилась бы на гораздо меньшее.

И вот — теперь! Что были все елки Кальма в сравнении с ее нынешней елкой? Ровным счетом ничего! Только вот мать не видела ее елку, нет, мать не видела. Мать небось и нынче сидит у елки хозяина Кальма или даже осталась дома, тихо поет про себя одна в хибарке: «Гложет забота пастушечью грудь». И потом ляжет спать. А в домишке жарко натоплено, конечно же — натоплено, так что матери не холодно, когда она одна разбирает свою постель. Для Ирмы сейчас это было большим утешением, будто сама она, а не мать у себя в хибарке, нуждается в тепле.