Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

— Да, наконец я в самом деле начинаю думать: все, что ты мне говоришь, приходит тебе в голову не от души, — сказала Ирма. — И твои поступки, с чем бы они ни были связаны, не идут от сердца. Ты совершаешь все как бы нарочно для того, чтобы водить меня за нос и обманывать. Вот и в этот раз: зачем ты оставил мне записку, что идешь звонить по телефону в волостное правление? Только ради того, чтобы успокоить меня и я сломя голову не приехала за тобой в город, да?

— Эх, милая, это же не так, как ты думаешь. По-твоему, я только и делаю, что вынашиваю планы, как бы тебя обмануть.

— Да ты вообще только и делал это, и когда поженились, и раньше, — сказала Ирма.

— Когда я писал эту записку, которую оставил на столе, — оправдывался Рудольф, как будто не слышал последних слов жены, — я действительно думал о том, что написал: пойду в волостное правление и позвоню…

— Но куда же, кому и зачем тебе понадобилось звонить? — спросила Ирма.

— Этого я не знал и сам в тот момент, когда я писал записку, — ответил Рудольф, — но мне казалось, что все станет ясным по дороге в волостное правление, или — вернее — это уже ясно, но не пришло еще мне в голову. И когда я писал, мне вдруг подумалось, что я могу об этом куда-то позвонить, куда мне сейчас в силу ряда обстоятельств звонить нельзя. И потом я еще подумал, мол, как хорошо, что я пишу эту записку, ведь тем самым я даю обещание, которое не могу не выполнить, когда буду звонить. Когда же я пришел в волостное правление, совсем забыл об обещании, об оставленной записке. А взяв телефонную трубку, я безо всякого позвонил на стоянку автомобилей и вызвал такси для себя. Сам я при этом думал: так-так, автомобиль и был тем, что вначале не пришло мне в голову… Мне не приходило в голову, когда я писал записку, зачем я должен звонить по телефону. Когда я уже сел в машину и мы поехали, я в самом деле подумал о записке и о том, что записка означает в некотором роде обещание, но теперь от этого никакого толку нет. Что я должен был делать? Повернуть машину обратно и ехать в Соонику? Но это же было бы смешно: сидеть в волостном правлении или у дороги где-нибудь, на солнце, и ждать, когда приедет автомобиль за несколько десятков километров, чтобы подвезти меня три-четыре километра? Если бы я действительно сделал это и ты увидела бы это своими глазами, то непременно подумала бы, что со мной удар или меня разбил паралич или что я потерял рассудок. Что-то подобное ты непременно подумала бы. Так что ничего разумного мне не оставалось, хочешь не хочешь — поезжай в город. Была еще одна возможность — остановить такси посреди дороги, расплатиться и идти, идти домой пешком в наказание за то, что я вообще вызвал из города машину. Думал я и над этой возможностью. Разумеется, если бы я сделал так, шофер счел бы твоего мужа за сумасброда, и это было бы для меня вовсе не безразлично, ведь он знал меня, я с ним часто ездил. Но то, что подумает обо мне шофер, я как-нибудь перенес бы и хотел было уже сказать ему, чтобы он остановил машину, но тут мне в голову вдруг пришла мысль, что до того, как наказывать себя, надо узнать, велико ли это наказание. И я спросил, далеко ли мы отъехали. «Километров пятнадцать», — ответил шофер, и это подействовало на меня убийственно. Неужели, удивился я про себя, в наказание за то, что я вызвал из города такси, я должен теперь брести пятнадцать километров, к тому же еще с моими мозолями? Неслыханно! Невероятно! Да и ты не стала бы от меня требовать этого, если бы ты была там и я спросил бы у тебя совета.

— Да, за свою жизнь ты, видимо, много раз врал, если делаешь это так искусно, — сказала Ирма.

— Ты думаешь, я вру? — спросил Рудольф. — А зачем мне врать, если я не пытаюсь защищаться и даже извиняться, да и обелять себя не хочу. Я просто объясняю, как все это произошло, хотя и сам почти ничего не знал и не хотел. Понимаешь ли ты, чего ради я так чистосердечно во всем признаюсь? Только бы ты знала, какой я ненадежный человек, и этим все, все сказано. Это несчастье, что ты не веришь мне. Своими выходками я убил в тебе последнюю каплю доверия, и ты считаешь ложью даже те мои слова, в которых, пожалуй, и осталась единственная правда моей жизни. Вскоре я вообще не буду знать, как вести себя, чтобы ты понимала, с кем имеешь дело. Наверное, ты все еще считаешь, — и это, так сказать, единственное, чему ты веришь во мне, — что я не хочу быть по отношению к тебе другим или лучшим, вернее — не хочу хотеть быть лучше. Но я же не могу хотеть, если и хотел бы хотеть, вот и все объяснение. Или, может, ты считаешь, что я не понимаю, какой хорошей и чистой могла быть жизнь, если бы мы жили согласно твоим понятиям о любви и все такое? Я намеренно сказал «все такое», потому как, если бы я назвал это яснее, это вызвало бы у тебя горькую усмешку. Я все понимаю, чувствую и понимаю, что у тебя в жизни могло быть много радости и, пожалуй, счастья, но, живя со мной, ты их не знаешь.