Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

— Не сочиняй, мама, — сказала Ирма. — Никогда я не звала тебя головешкой.

— Вспомни-ка, дочка, вспомни хорошенько, может, все ж звала?

— Нет, не звала! — твердила Ирма. — Даже думать не думала так, не только что сказать.

— А что было этой весной, когда шел снег и всех позвали на праздники, а тебя не позвали? Что ты мне сказала?

— Ничего я тебе не сказала. Сказала только — кто меня позовет, раз моя мать бобылка. Вот и все. Но это же правда — ты бобылка, тебя все так зовут.

— Нет, милая, в том-то и дело, что не все зовут. Да если б и звали, неужто родная дочь должна тоже это повторять? Ты-то, конечно, считаешь, что должна, а? К тому же, ежели дочь ученая, ежели мать с помощью добрых людей дала ей образование.

— Мама, дорогая, — ласково заговорила Ирма. — Это, конечно, очень глупо, что я так сказала в тот раз, все потому, что очень обозлилась. И ты это все время носила на душе? Ты же знаешь, что я не подумала дурного, просто сгоряча сказала.

— И сейчас еще не знаю, — ответила мать. — Ты только что назвала кого-то чучелом.

— Да ведь Ээди и есть чучело! — воскликнула Ирма. — Ты только погляди, какой он вечером домой приходит.

— Если так, то и я, выходит по-твоему, опять же бобылка. Все же видят, что я в самом деле такая.

— Погоди, мама, погоди годик-другой, не будешь бобылкой, — убежденно сказала Ирма. — Ей-богу, это так же верно, как то, что я сегодня закончила школу. Я позабочусь о том, чтобы ты перестала быть бобылкой.

— Уж лучше не беспокойся, дочка, — сказала мать. — Не беспокойся обо мне, подумай о себе! Жила я до сих пор, как-нибудь проживу и дальше. А вот ты гляди, как бы свою жизнь наладить. Жизнь не гимназия, где о тебе другие заботятся, платят за тебя, в жизни каждый сам за себя должен платить и думать. И об этой твоей бобылке я заговорила не по злобе, что мне, старой, какое-то слово. У старого человека, к тому же бобылки, душа как стоптанная подметка, ее за долгий век и так и сяк словами топтали. Ее уже не трогает какое-то там слово, разве что слово божье в церкви или в молельне. Другое дело — молодая душа, потому и говорю тебе. А в тот раз, весною, в праздники, тебя вовсе не потому не позвали, что я бобылка, а из-за того…

— Из-за чего же? — нервно, будто испугавшись, спросила Ирма.

— Из-за тебя самой, — сказала мать. — Тебя видеть не захотели.

— Это они теперь лгут, когда столько времени прошло! — возбужденно воскликнула Ирма. — И ты, мама, веришь всяким хитрым наговорам!

— Какие уж тут хитрости, если слышно — у Казе пришлось выбирать, то ли тебя звать, то ли Ээди и Вальве, потому как всех троих позвать было невозможно — ссоры не миновать.

— Ну, конечно, — с задором сказала Ирма, — если уж звать, так обязательно хозяйского сына с сестрой, а не бобыльскую дочь. Так оно и есть, как я говорю.

— Нет, дочка, выбирают в первую очередь тех, кто с людьми ладит, а не тех, кто зубы скалит.

— Вот мы и дошли до того, что выходит — дочь бобыля огрызается! — с иронией воскликнула Ирма.

— Не дочь бобыля, а ты, доченька, — объяснила мать. — Ты так загордилась, что тебе и то плохо, и то негоже. Совсем нос задрала, выше всех этих хозяйских сыновей, дочерей и купеческих барышень ставишь себя.

— Так и есть, никто же не получил такого хорошего аттестата зрелости, как я! — гордо сказала Ирма.

— А вернулась со своим самым лучшим аттестатом в бобыльскую хибарку, не куда-нибудь еще, — сказала мать.

— Ничего, будет у меня кое-что получше, погоди немного, жизнь у меня еще впереди, — убежденно ответила Ирма.

— Что ж, погодим, — смиренно сказала мать. — Чем же ты собираешься заняться дома?

— Здесь заниматься нечем, — ответила Ирма. — Вообще летом нечем заниматься, надо осени подождать и — в город.

— Значит, ты думаешь все лето сидеть сложа руки? — с недоумением спросила мать.

— А ты что ж думаешь? — спросила Ирма. — Неужели опять на поденку к Кальму наниматься?

— К Кальму или к кому еще, я не знаю, — говорила мать, — только, упаси боже, неужто ты самые погожие дни хочешь без дела проболтаться? Да и на что же ты осенью в город поедешь, если летом ничего не заработаешь? Угол-то тебе тетя даст, а на еду и тряпки все ж сама должна заработать.

Слова эти словно вернули Ирму на землю. Перед глазами ее возникли далекие купы облаков, на которые она глядела недавно с щемящей болью в сердце. И она задумалась, почему эти облака порой отзываются такой болью в ее душе. Но сказать об этом себе или кому-то она не могла. Она только чувствовала, что знает теперь, догадывается, по крайней мере, почему в сердце рождается сладкая боль, когда небо голубое и по ту сторону лесов и полей, болот и трясин стоят как бы в вечном покое одинокие облака.

— Если наниматься, так уж к Кальму… — наконец произнесла Ирма.

— Вот и я думаю, куда же еще, — согласилась мать. — Отец небось пошлет работать и Вальве, будете вдвоем, обе ученые.

— Одной лучше бы, — сказала Ирма.

— Эх, доченька, доченька, — вздохнула мать.

II