Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Тетка умолкла, то ли задумавшись над своими словами, то ли ожидая, что Ирма тоже что-нибудь скажет. Но у Ирмы не было на это ни минутки времени. Она даже не слышала слов тетки — гладила какую-то вещь вроде мешка, и это отнимало у нее все силы, все внимание. Высунув от напряжения кончик языка, она невольно шевелила им, двигая утюгом, мысленно подбодряя себя при этом: «Аттестат у меня без сучка без задоринки, так неужели я с тобой, упрямой, не справлюсь». Упрямой она называла мешковидную тряпку, которую все никак не могла расправить утюгом, сколько ни вертела и ни шпарила ее.

А тетка в это время, как пряжу, сучила свои мысли, и когда ей это надоело, снова дала волю словам — ей казалось, что, говоря, не надо думать. Раздумья ее изнуряли, а так как она была уже стара, то не могла делать два тяжких дела сразу — работать и думать. И нечего тут удивляться, — ведь очень многие люди — молодые и средних лет, даже мужчины — не могут одновременно и думать, и что-то делать. Оттого-то, видно, и в словах ораторов так редко встретишь мысли, хотя им есть над чем размышлять — как-никак облечены доверием народа. Но где уж тут думать, если говоришь! Обычно человек может либо молчать и думать, либо избавиться от мыслей с помощью болтовни. О том, что это так, тетка Ирмы давно уже знала, ибо, когда болтовня становится привычкой, слова слетают с языка без малейшей потуги к мысли. Думать должен тот, кто слушает, а не тот, кто говорит. Тетка считала, что Ирма, девушка молодая, со школьной скамьи, сможет одновременно и думать и работать. Но нет, Ирма тоже не могла, или если и могла думать, работая, то только о своей рабочей канители. Да и то — с напряжением, так что не слышала, о чем судачит тетка. И слова ее, круглые, бессмысленные слова, пропадали даром — таяли в пустоте душной комнаты. И все же тетка продолжала как бы про себя, лишь бы заглушить свои мучительные мысли:

— Да-а, подумать только — вот уж больше двух десятков лет я изо дня в день обстирываю чужих людей и убираю за ними! А пастор еще спрашивает, крепка ли моя вера. Да как же я смогла бы ухаживать за чужими, ежели б не верила, что только по божьей милости полвека своего стираю белье? И как еще стираю: все с мылом, с содой, в теплой воде и своими руками, не так, как другие — пемзой, хлоркой и бог один ведает чем, а потом скребут жесткой щеткой, знай швырк-швырк, швырк-швырк. А ведь тоже хотят в рай попасть! Знаешь, племянница, я бы их и не подпустила ко вратам рая, ни одну не подпустила бы. Ведь только портят белье хлоркой и щеткой. И белье-то не всегда такое уж грязное. Порой и не угадаешь, носили его или нет. Особенно когда мужское… Потому я все больше и больше начинаю любить мужчин, так что, когда умру, видно, буду любить одних только мужчин. А тебе скажу, дорогая племянница: этих мужчин с чистым бельем в самом деле любить можно, но только не выходить за них замуж. Ты никогда этой глупости не делай, жены им не нужны. Жена нужна только для того, чтобы ухаживать и убирать, иначе она не жена, а бог весть какая птица. Ведь ежели за мужчиной не надо убирать, зачем ему и жена-то нужна? Нет, нет! Я уж сказала, что если мужчины станут чище, то и свадеб будет меньше…

Последние слова дошли до слуха Ирмы, возможно, потому, что она когда-то наперекор матери назвала Ээди Кальма копченым чучелом. Тогда она считала, что человек, за которого она выйдет замуж, должен быть, по крайней мере, чистым, а не таким чумазым, каким она часто видела Ээди, идущего с работы. Но тетка толковала ей сейчас о замужестве совсем другое, словно хотела расположить Ирму к чумазому Ээди, вернуть ее к нему. Все это и теперь было неприемлемым для Ирмы, и она пыталась не слушать, что там талдычит тетка о мужской чистоте и женской грязи. Но не слушать было очень трудно, и Ирма обрадовалась, когда пришла домой Лонни и перебила премудрые поучения тетки.

— Слава богу! — воскликнула Лонни, увидев, что они гладят белье. — Белье раскатали! Значит, мне сегодня не надо возиться. А я шла и как раз мечтала, вот бы Ирма за меня это сделала. Теперь не надо тебя упрашивать, разве что в другой раз.

И она подошла к Ирме, уперев руки в бока, стала смотреть, как та гладит. Немного погодя сказала:

— Такой работой ты себя не прокормишь, по крайней мере, вначале. Я тебе говорила — иди на фабрику, так нет же! Все надеешься. Поздравляю: прачкой заделалась. Фабричные все же повыше стоят.

— Так я же ищу место, — ответила Ирма, — хотела только тете помочь и тебя порадовать.

— Порадовать-то ладно, а как долго ты собираешься искать это место? — сказала Лонни. — Не вечно же. Нет такой профессии, чтобы только место искать, а казна тебе за это жалованье будет платить, кормить-одевать.

— Небось найдется на этом свете местечко и для Ирмы, — сказала тетка.

— Конечно, найдется, — ответила Лонни, — только не знаю, когда. Неизвестно даже, чего искать.