Хозяин видений

Не знаю, отчего были те слезы. Может, оттого, что Барт пожалел меня, не жалея. Понял. Принял. Может, оттого, что не давил. А может, он сказал мне то, во что я уже, по сути, не верила — что я смогу пережить эту тупую, ноющую боль, которая превратила внутренности в кашу, отзывалась на каждый шаг, каждое движение. Боль, которую я старалась затереть физическими упражнениями, успокоительными отварами, разговорами ни о чем, но которая неизменно возвращалась в одиночестве. Особенно по ночам, когда не оставалось сил шевелиться, думать, отвлекаться. Тогда эта боль вливалась в душу мутным, едким потоком, медленно разъедая ее, сжигая по крупице.

Тут, у сольвейгов, та боль казалась ненастоящей. И Барт наверняка была прав — останься я, она окончательно вытравится милыми улыбками, участием, добротой и физическим трудом, которого тут было в достатке.

Но проблема в том, что мне не хотелось оставаться. Хотелось драться с ней — с этой болью — и победить. Быть той, кого описал вождь сольвейгов — сильной, решительной и любящей себя женщиной.

Хотелось жить.

Вечером того же дня сольвейги устроили праздник в мою честь. Было вино, жаренные зайцы, печеная картошка и музыка. Праздновали прямо там, у костра. Вокруг зажгли фонарики, запитанные от небольшого генератора, который прятался за палаткой Барта.

Я быстро захмелела и наблюдала, как танцует Люсия. Ее огненные пряди развевались, словно языки пламени. Сама она подпевала старенькому магнитофону, который, скрипя, все же выдавал популярную в девяностых песню про желтые тюльпаны.

В конце вечера я обнаружила себя сидящей, плотно прислонившись к Дэну, моя голова лежала у него на плече, а сам Дэн покачивался из стороны в сторону, восторженно смотрел на Люсию и подпевал уже ей, фальшивя и путая слова. Я поправляла его, и наши голоса сливались в нечто феерично безобразное, но нам было плевать. А Барт улыбался, глядя на меня через дымовую завесу от костра.

Проснулась я в полумраке. Долго пыталась вспомнить, где я, а потом поняла, что нахожусь в палатке Барта на раскладушке, по подбородок укрытая теплыми одеялами. Было так уютно, что не хотелось вставать. Пахло костром, растворимым кофе и корицей.

Я нехотя поднялась и потянулась. Голова не болела, желудок призывно урчал, требуя завтрак. Я сунула ноги в теплые угги, натянула куртку, которая аккуратно лежала рядом на раскладном стульчике, и вышла из палатки.

Вокруг сновали сольвейги — с дровами, сумками, просто бежали по делам. Кипела жизнь, лишенная привычных благ цивилизации, с дикими для меня условиями. Жизнь людей, которых я не знала. А они, казалось, знали меня всегда. Как только увидели, замахали руками, заулыбались, а Люсия подошла и взяла за руку.

— Идти со мной, — сказала и настойчиво потянула в сторону елочек.

О, нет! Только не елочки. Тут же холодно, снег хрустит под ногами. Зима полным ходом.

Но, к моему удивлению, за елочками стояла еще одна палатка — цвета хаки. Внутри топилась печь — небольшая, я даже не знала, что такие бывают. От нее шел пар, наполнявший пространство, рядом с печью стояла низкая деревянная лавка.

— Здесь мы мыться, — сказала Люсия и указала на с ведро с вениками. — Раздеваться.

Биотуалет в каждой палатке, переносная баня в елочках — все же цивилизация везде. Впрочем, не уверена, что с интернетом тут так же хорошо. Скорее всего, Барт не одобряет излишнего общения с людьми. Если сольвейги вообще с ними общаются.

В бане я быстро разомлела. Люсия уложила меня головой себе на колени, перебирала волосы и приговаривала:

— Отпустить, отпустить тоска…

Когда я открыла глаза, увидела, что губы у нее не шевелятся, а голос все равно звучит у меня в голове. Потом мы хлестали друг друга вениками, хохотали, а после бани Люсия бросилась в сугроб — как была, в неглиже. Мы бежали босиком по снегу до ее палатки, там упали на лежанку, закутались в одеяла и грелись.

Люсия заварила чай из трав. Сказала, что собирала их на лугах в центре России, где они жили летом. Дар целителя ей достался от мамы — она была хищной из племени тали из США. Барт почувствовал Люсию еще до рождения, но родители уговорили его не забирать девочку сразу. Поэтому она росла с ними, втайне от тали в пригороде Солт Лэйк Сити до тринадцати лет, а потом сама изъявила желание примкнуть к сольвейгам. И ничуть об этом не пожалела. Люсия была их сердцем — ярким, горячим, трепещущим естеством племени светлых.

— Барт говорить, ты должна забывать, — сказала она, когда мы оделись и допили чай. — Научиться… как это по-русски? Отпустить?

— Отпускать, — поправила я. — Это сложно.

— Совсем нет, — ответила она, заплетая огненно-рыжие волосы в косу. Ее кожа — молочно-белая, гладкая, вопреки всем законам, придуманным природой для рыжих, не была испорчена ни одной веснушкой. — Ты выжить. Драугр уйти. Учиться понимать главное. Ты выжить — это главное.

— Ты знаешь мою историю? Полностью? Потому что иначе…