Храм и рынок. Человек в пространстве культуры

Определение постмодерна как особой исторической эпохи опирается на схему, в которой выделяются классика и современность. В своем определении «классического» X. Г. Гадамер делает акцент на его нормативности: «Классическое есть то, что способно устоять перед исторической критикой, поскольку его историческое превосходство, сила и обязательность его передающей, утверждающей себя самое значимости предшествуют всякой исторической рефлексии и сохраняются в ней» (Гадамер X. Г. Истина и метод. М., 1988. С. 341). В таком понимании классическое выглядит как вневременное настоящее, современное любой эпохе. Оно имеет не исторический, а нормативный статус, ибо констатация релятивности исторического предполагает неявное знание о классическом. Рассуждение Гадамера применимо и к определению соотношения модерна и постмодерна. Это не столько исторические, сколько классифицирующие различия. Модерн, как тенденция к единству и поискам универсального, сближается с гадамеровским определением классического. Постмодернизм самоопределяется как протест против самой идеи единства и любых форм ее реализации, будь то идеи природы, Бога, разума или гуманизма. Однако протест против сложившихся моделей мироздания характерен и для модерна, ведущие представители которого подвергли разрушению претензии метафизики на абсолютное знание. Модернизм в философии и в искусстве характеризуется переключением интереса к инструментарию и методологии. Например, вопрос об истине решается не путем сопоставления знания с «самим бытием», а на основе тех или иных практик субъективности. В неопозитивизме классическая метафизика была объявлена языковой болезнью. В феноменологии она обвинялась в некритическом натурализме и объективизме. Хайдеггер видел в ней консервацию рассмотрения бытия в модусе представления. Вместе с тем эта работа по «деконструкции» классического наследия не была доведена последовательно до конца. Например, феноменология начинает с вынесения за скобки великого вопроса о «реальности» и уже не нуждается в ней для обоснования феноменов сознания, но при этом истолковывает его как бытие. Аналогичным образом в неопозитивизме онтология возвращается в форме онтологических допущений системы языка, который определяет «картину мира».

Можно говорить о преемственности постмодерна и модерна в том отношении, что последний пытается скорректировать отклонения классической философии, а постмодернизм, в свою очередь, — снять искажения модернистского проекта. Если разум считается абсолютным масштабом в классической философии, то «труд» Маркса, «бессознательное» Фрейда и «экзистенция» Хайдеггера — это не только критика, но и продолжение традиции поиска абсолютных начал. Но точно в таких же отношениях к ним находится и попытка, например, Хабермаса, считающего классику незавершенным проектом. Он предлагает спасти его на основе коммуникации, соединяющей классические ценности: труд, познание и нравственность. Таким образом, «коммуникация», «понимание», «символизация» и т. п. модернистские понятия продолжают традицию поиска неких объединяющих, «соборных» практик, способных противостоять силам, разъединяющим людей. Однако в отличие от прежних призывов к почве или, наоборот, к высокой культуре, надежды возлагаются на интерсубъективные способы достижения солидарности.

Как модерн оказывается связанным с традицией, так и постмодерн существует и функционирует внутри модерна, указывая на его неискоренимый романтизм, раскрывая идеологическую обусловленность его конструкций, играющих на руку группам поддержки устоявшегося порядка. Этот момент отчетливо раскрывается в работах Р. Барта. Характеризуя классический текст, он отмечает в нем наличие авторитарной структуры, репрезентирующей существующий порядок. Ей подчинены не только писатель, но и читатель, а также критик и литературовед, которым дано лишь писать, понимать, интерпретировать, расчленять и классифицировать текст. В этих условиях эффективным способом эмансипации представляется изменение типа организации текста-письма на текст-чтение, где господствует не абсолютный автор, а читатель, получающий удовольствие от интерконтекстуальных связей, которые он выстраивает самостоятельно. Конечно, недостаточно просто объявить о смерти субъекта или автора. Необходимо описать оставшиеся пустыми места как переплетение структур, обеспечивающих функционирование дискурса.