Храм мотыльков

Фредерик с сыном достали из холодильника готовый ужин, разогрели его и продолжили за трапезой свой диалог. Отец рассказал сыну абсолютно все о миссис Норис, об Адольфе Добельмановиче и счастливой собаке, которой старуха завещает кругленькую сумму и свое старое платье с туфлями в придачу.

Дон затаив дыхание слушал рассказ, а когда они поужинали, то Фредерик неожиданно сказал своему сыну, что любит его, и пожелал ему спокойной ночи.

– Спокойной ночи, па. О наших сантиментах – тсс! Жду тебя завтра вечером. Знаешь, сейчас ты вообще мало похож на робота.

– До завтра, Дон.

И еще раз он обнял его перед сном. И на этот раз Дон не был против.

* * *

Мэри всю ночь проспала у Фредерика на груди, а утром встала тихо, чтобы не разбудить своего любовника, и покинула этот холодный дом, улыбаясь. В это утро она была так же радостна и полна сил, как вчера. Дом больше не высасывал из нее всю энергию и блеклое, угасающее желание жить, он, наоборот, заряжал ее. Этот дом – не стены, не кровать, не крыша над головой, не холод, этот дом – отношение ее мужа к ней. И никогда не смогут муж с женой протопить Дом, если между ними холод.

– До вечера, Фредерик, – сказала она, садясь в машину и уезжая прочь по шоссе. По трассе, ведущей в никуда. Мэри Браун каждое утро готовила завтрак, а затем в спешке покидала свою семью и уезжала на ненавистную ей работу. Она думала, что сможет сбежать от быта, семейных проблем, от собственного несовершенства в зеркалах, которые ее окружали дома. От навязанной и фатальной нелюбви к самой себе. Она убегала туда, где ей было плохо, – от того, с кем было невыносимо.

Мэри Браун – не сумасшедшая, не дура, не алкоголичка, выкуривающая два раза в неделю по сигарете в полном одиночестве, она всего-то обыкновенная женщина, ненужная со временем синица в руке, мечтавшая быть журавлем в цвете черных глаз. Женщина, пахнувшая совершенством и чудом, спустя десять лет перестала сначала ощущать чувства к себе, потом перестала чувствовать сама, а затем только перестала в постели пахнуть. Женщина, родившая сына тому, кто ее об этом просил, хотела намного больше, чем взамен получила. Дева, чья кожа пахла этой ночью сигаретным дымом, страстью и жженой свечой, вдруг ожила. Живое, цветущее, прелестное и неповторимое, находившееся в этом холодном доме так давно, что, казалось, уже стало искусственным – сначала полностью иссохнув, устарев, завянув, затем окаменев, возненавидев и исчезнув.

Но вдруг в пластмассовую розу, лилию, орхидею – неважно – вдыхают истину, наполняя ее забытой природой, значимостью, истинным предназначением. Тем утраченным запахом, который, казалось, давно выветрился и принял структуру бесцветного и безвкусного воздуха. Кто-то, кто однажды взял, пережал ее сонную артерию, дождался, когда из глаз исчезнет душа, а из тела жизнь, вдруг привел в чувство наполовину мертвую женщину, которая больше никогда не позволит своему душителю притронуться к ее шее. Найти в своей форме и структуре точку, нажав на которую, можно ее уничтожить, убить! «Спасибо за спасение, теперь начну ценить жизнь!» Кто-то спас ее, и Мэри почему-то казалось, что это кто-то совершенно другой, неизвестный, неведомый, неслыханный, неприкасаемый, вдруг, не жалея воды, напоил ее корни. Щедрость – одно из самых важных качеств, как для женщины, так и для пластмассы, да и вообще для любого прекрасного творения этого мира, которое было создано с целью, чтобы его вдыхали, наслаждались. Вдыхали, чтобы брать, наслаждались, чтобы наполняться.

В нее, постаревшую в молодости Мэри Элизабет Браун, втолкнули с огромной силой чувства. На вечно пустынные земли Сахары вдруг неожиданно вылили океан!

Вбили в нее гвоздь. Стене может быть больно, когда в нее вдруг вбивают гвоздь, когда заколачивают какую-то непонятную эмоцию, издалека похожую на море Звезд на острове Ваадху. Запахом эта эмоция напоминает что-то до боли знакомое, уже вдыхавшееся ранее тысячу раз, что-то такое, без чего невозможно вдруг вспомнить себя. Целый букет, из которого попросту невозможно вырвать что-то одно и дать тому название. К пластмассовой женщине вдруг осторожно притронулся робот.

– До вечера, Мэри, – сказал доктор Фредерик Браун, когда открыл глаза и не обнаружил рядом свою супругу. Мужчина, который открыл в себе способность чувствовать, Дом, который больше не отравлял ничью душу, Крепость, из которой больше никому не хотелось бежать.

– До вечера, Дон, – он поцеловал своего сына в лоб и пообещал никому не рассказывать об их маленьком секрете.

– Буду ждать твою новую историю, – сказал в ответ ребенок, которому не нужны были ни книги, ни тетради, ни учителя. Самый обыкновенный мальчик, сирота, которому нужен был только папа.

Глава седьмая