Храм

— Я видел, куда завезли свежий цемент, а песок — вот он, — сказал монашек, показывая на размытую, все еще не просохшую груду песка под одной из колонн. Именно «монашек» — так о нем подумал Н. Даже если б ему были все пятьдесят — я иначе не мог бы о нем думать: уж больно мелок. — Если не возражаете, — продолжал монашек, — я сейчас сделаю раствор — я это умею, — и замажу скрижаль.

Вот так. Вот так, сказал себе Н, и покачал головой: нет.

— Понимаю, — сказал монашек, — нужен специальный рецепт?

Эта фраза не сразу дошла до Н. Он глядел на фреску, вернее — на то, что прежде было фреской. Черный ангел исчез, словно и не было его вовсе. Вода вымыла краску; не просто смыла — именно вымыла из самого тела фрески. Старцу с чашей досталось тоже, но контур его фигуры все-таки угадывался: эдакое тающее облако с разрывом в том месте, где прежде была черная чаша судьбы.

Н перевел взгляд на монашка, и в его глазах прочел ожидание. Ну да, ведь он о чем-то спросил… Н тут же вспомнил вопрос, и едва не выдал своего восхищения быстротой, с которой монашек соображает. Такие мозги — редкость. Правда, у них не та мощность, чтобы копать в глубину, но находить разрывы в ткани и вязать порванные нити — им нет равных. Это мне нравилось у Феди, вспомнил Н хирурга-коротышку, но Федя был еще и человек; его сердца хватало на всех, с кем его сталкивала жизнь. С ним было легко и ясно. Он не играл, он — был. А этот молодой человек — игрок. Причем настолько уверенный в своем мастерстве, что сразу показывает свои карты. Как фокусник, который подтягивает повыше рукава: смотрите, я ничего не спрятал, — но даже это движение имеет смысл, потому что отвлекает внимание от главного процесса, который в этот момент и происходит.

Монашек терпеливо ждал. В его облике (уточним: и в лице, и в потенции тела) угадывалась почтительность и готовность к послушанию; и готовность согласиться со всем, что бы ни предложил Н. Это было непросто: сразу дать понять — вот я какой! — и в то же время смиренно признать: но куда мне до вас…

Так о чем же?.. Ах, да, — он спросил о специальном рецепте… Не бог весть какая тайна, причем при нынешнем уровне химического и спектрального анализа раскрыть ее по мизерному сколку фрески — работы на полчаса. И все же раскрывать этот рецепт не хотелось. Накат монашка был столь стремителен, что вызывал естественное желание противостоять. Н сразу не придумал, как бы поделикатней выйти из ситуации, и просто кивнул: да.

— Понимаю, — сказал монашек, — вы предпочитаете сделать это сами. Хорошо. Но пока вы соберетесь… ведь у вас столько дел… я все-таки замажу скрижаль. Прямо сейчас.

Он взглянул куда-то мимо Н — и только теперь Н обратил внимание на звук быстрых приближающихся шагов. Это был Искендер.

— Когда мне сказали, шеф, что вы уже здесь — я не поверил! — Он был искренне рад. Если бы прежде у них были другие, более близкие отношения, он бы сейчас обнял Н. — Дайте погляжу, каков вы сейчас. — Увиденное ему не понравилось. — Зря вы это придумали, шеф. Посидели бы еще пару дней на крылечке, Мария бы душу отвела. Мы тут пока без вас управляемся. Инерция. Ну конечно — если бы возникли принципиальные вопросы — я бы к вам сей минут прибежал!..

Только теперь он обратил внимание на монашка, скользнул по нему легким взглядом.

— Из каких палестин к нам прибыли, святой отец?

Это было сказано не без иронии. Искендера несло, он был в своей стихии, свобода стала светофильтром в его глазах: по сути, он не видел монашка, поскольку не думал о нем.

Монашек слегка поклонился. Он стоял так, чтобы закрывать спиной скрижаль. Из-за роста он не был уверен, хорошо ли у него получается, и это сковывало его фигуру; впрочем — едва заметно.

— Из Почаевской лавры, — сказал монашек. Он был само смирение. — Я только на эту Пасху принял постриг, и испросил благословения у владыки на паломничество в Святую землю.

— Где мы — и где Святая земля, — возразил Искендер. Ему было все равно, но был повод поразвлечься. — К тому же, как я наслышан, в наши дни ко гробу Господню летают самолетами. В пятницу полетел — в воскресенье вечером возвратился. Удобно — и не хлопотно.

— А я иду пешком, — мягко возразил монашек.

Только теперь Искендер поглядел на него внимательно: ему стало интересно.

— А ну — покажи подошвы.

Монашек приподнял рясу и показал. Ботинки были старые, дешевые; наклеенные резиновые подметки тоже пора было менять.

— Ну ты даешь!..

— Братия в монастыре тоже допытывалась: зачем тебе это? какой в этом смысл? — Монашек застенчиво улыбнулся. — Я не знал, что им ответить. И сейчас не знаю. Просто я чувствую, что должен пройти этот путь… Я не думаю, что каждый шаг приближает меня к Господу, — монашек перекрестился, — дело не в километраже, а в самом процессе. В преодолении одиночества души, в освобождении от мыслей… от всех мыслей!

— Так уж и от всех?

— Конечно! Ведь мыслить нас научил Сатана. — Монашек опять перекрестился. — Значит, ни счастье, ни покой…

— Это одно и то же, — резко сказал Искендер.