Храни тебя бог, Ланселот!

И Ланселот молча смотрел, как рубят на куски «тупое животное». Вечером этого дня и научили его той боевой песне, выставив прежде дозоры и собравшись в одной из пещер: словно мухи, они гудели и жужжали ее, эту песню, коей выучились у отцов, как и те от своих отцов.

— Скажи, Дарк, — спросил однажды бредя к новому убежищу Ланселот, — как это возможно, что вас, таких смелых и числом столь их превосходящих, запугали псы эти?

— Мы уже и спрашивать не умели, господин рыцарь. И, пока ты не пришел к нам, не показал, что победить псов возможно, считали их неуязвимыми. А еще, — продолжал он задумчиво, — мы боялись и ненавидели друг друга. Предателей опасались, ведь жалких людишек, куда ни взгляни, хватает повсюду.

— Это верно, — кивнул головой Ланселот. — А теперь?

— И теперь боимся, да только ненависть наша сильнее страха.

— Предатели и сейчас живы.

На лице Дарка мелькнула усмешка, какая в пору была бы любому псу Драконову.

— С тех пор как верим мы, что свергнем Дракона и опять станет править Мерлин, многих таких смерть настигла. Несчастный случай, — пожал он плечами, — В горах камень в голову угодил, деревом придавило на порубке, в реке утонул. Ну, и прочее.

— Дарк, — проговорил Ланселот, — какие же вы негодяи!

А Дарк расправил узкую грудь: гордостью наполнил его уважительный тон Годревурова сына.

Вот почему сужу я — хотя Дарк-то ничего не приметил, — что наитруднейший свой бой выдержал Ланселот как раз здесь, в эти дни, тем и одержав величайшую в жизни победу. Как-то пришлось им заночевать в густых можжевеловых зарослях: псы рыскали неподалеку, и они разводить огонь не стали, скоро легли и забылись сном — во всяком случае, Ланселот. Ибо отчего же иначе возможно, что вдруг он очнулся — понятия не имея, сколько минуло времени, — почуяв, как чья-то рука касается его плеча, другая же — мягко, но решительно — закрывает ему рот. Он вскинулся, одним прыжком отскочил назад… Однако стоял перед ним всего лишь Дарк.

— Ты что-то слышал?

— Да. Я должен был разбудить тебя, рыцарь, потому что, прости… ты плакал навзрыд. И конь твой услышал, стал беспокоиться. Я боялся, заржет он, биться начнет.

— Вот как… — Ланселот обеими ладонями разгладил лицо. — Я плакал, а?..

Луна уже клонилась к земле, едва проглядывала за верхушками низкорослых елок. Дарк заговорил негромко, умиротворяя:

— Разве это позорно? Какой же в том стыд, если ты видишь, как умирает за тебя человек, тебе незнакомый, слова тебе никогда не сказавший, — и оплакиваешь его, как оно и пристало? Днем-то времени нет. Ты сделал это во сне.

Ланселот походил немного, сон изгоняя из тела, и совсем близко подошел к спутнику своему.

— Ошибаешься, Дарк. Не убитого я оплакивал. Что ж было бы в этом… право… про такое и рассказать-то легко… но, поверь, не он мне приснился. Я побывал у Гиневры.

— Эта дама жена твоя? Или возлюбленная? Никогда до сих пор не поминал ты ее…

— О! — Ланселот с бешенством рассек кулаком воздух, — Жена или возлюбленная! Она-то! А все же… видишь, когда ты сказал, будто плакал я… тут я провел рукой по лицу и почувствовал, что оно мокро. А ведь росы еще нет. Как же все странно…

— Может, присядем, господин Ланселот, и, если, желаешь, расскажи мне. Говорят, так оно легче!

— Навряд ли ты и понял бы… — Ланселот вдруг осознал, сколь оскорбительны слова его, хотя внешне вполне справедливы, и повернулся лицом к лужайке, — Прости!

— Не обидел ты меня, господин рыцарь, коли просишь, чтобы я простил тебя за это! Да и вполне может статься, что я вправду тебя не пойму. Ведь кто я? Никто. Уже не животное, и страх мой пропал, но невежество мое осталось при мне. Наверное, я неотесан и груб, нескладен в речах и чувствах. Но даже если и так… Снам-то никто не прикажет, а мне тоже довелось проснуться с мокрым лицом. Однажды. Пожалуй, уже семь весен с той ночи минуло… Была жена моя молода, и еще не плакали между нами детишки, и вот мне привиделось во сне-то, будто возвратился я из торговой поездки с особенной какой-то прибылью. Рожь везли за нами на восьми лошадях, слуги мои гнали дойных коров и стадо откормленных, хоть сейчас под нож, свиней. И лежал передо мною, в седле, дивной красоты женский наряд — платье, плащ, ожерелье и диадема. Она же… она стояла в дверях нашего дома, и сияло ее лицо радостью оттого, какой у нее муж, и потому, что теперь можно нам есть, сколько влезет. Вот только… — Дарк низко опустил бородатое, худое лицо, — только ведь я и тогда, во сне, уже знал… что это всего-навсего сон и что я всего-навсего… господи, я всего-навсего Дарк! Поэтому я и плакал. И с тех пор не хочу видеть снов.