Мерритт бежал, перепрыгивая через камыши и топча белую марь, пригибаясь под скользкими ветками вязов и пугая кроликов с мышами. Один раз он споткнулся, угодив ногой в узкий ручей, прятавшийся в траве, а второй – запнулся за выступающий древесный корень, но ему было все равно. Мерритт рассмеялся, закричал, а потом выдал то, что считал очень хорошей имитацией чайки, – трюк для вечеринок, который он освоил еще в юности.
Он бежал, пока легкие не начали гореть, пока дом не превратился в бесформенное пятно на горизонте. Мерритт встал лицом к западу, к материку, и задумался. Он был снаружи. Свободен. Мог вернуться в город, если бы захотел. Да, его вещи были здесь, но Мерритт мог договориться о том, чтобы вывезти их, еще до того, как дом поймет, в чем дело.
И все же, пусть он ничего и не обещал, писатель чувствовал, что так нарушит доверие, и не только Уимбрел Хауса, но и Хюльды, и БИХОКа тоже. Это, ну и…
Он мог это сделать. Довести дело до конца. Да и место действительно было прелестное. Какая обстановка могла бы дать больше вдохновения для его книги?
Мерритт шел, пока не добрался до северного побережья, которое было скалистым и неровным, где-то высоким, а где-то низким. Здесь было больше камней, чем ракушек, но он все равно подобрал несколько по пути, крутя их гладкие бока в руках, запуская более плоские блинчиками в бухту. Мерритт широко улыбался, прислушиваясь к шороху соленого бриза в кустах. Он звучал почти как песня.
Обходя большой валун, мужчина остановился, заметив что-то темное с другой стороны. При ближайшем рассмотрении он обнаружил, что это двухместная лодка, привязанная к проржавевшему колышку. Веревка была вся истертая и грязная, держалась на последних волокнах. Лодка была знатно попорчена погодой, но, когда он освободил ее от оков и осмотрел, дыр не обнаружил. Более того, на ее корпусе была едва различимая печать из двух пересекающихся спиралей. Та же печать, что стояла абсолютно на каждом кинетическом трамвае, на котором Мерритт когда-либо ездил.
Полный любопытства, пусть и не имея весел, он столкнул лодку в воду и нажал на кинетическую печать. Лодка поплыла вперед сама по себе, и у Мерритта вырвался пораженный смешок. Он быстро отключил магию и, приложив некоторые усилия, вернул лодку на берег.
– Она мне очень пригодится, – сказал он, ни к кому не обращаясь, – чтобы плавать в Портсмут и обратно.
Общественного транспорта, чтобы ездить пополнять припасы, между островом Блаугдон и континентом не было. Он, Хюльда и Флетчер нанимали частные лодки, чтобы добраться сюда. Об обратном путешествии приходилось договариваться заранее, как сделал Флетчер, если только у вас не было камня общения, ветряного голубя, ракетницы или какого-нибудь другого сигнала, который мог бы призвать транспортное средство. Или сообщить ближайшему смотрителю маяка, что вам требуется помощь. Между Блаугдоном и континентом было два маяка. Мерритту нужно будет представиться их смотрителям и произвести на них хорошее впечатление.
Затаскивая лодку повыше на берег, чтобы ее не унесло волной, он задумался, станет ли прислуга ездить за припасами. И во сколько обойдется выплата жалования. На самом деле было бы проще делать это самому. Но Уимбрел Хаус был диким, и знакомые с магией люди могли бы оказаться полезны. Особенно если учесть, что у Мерритта приближался дедлайн по книге, а он с прибытия не написал ни словечка.
Похлопав лодку на прощание, он побрел назад, к дому, по пути набрасывая в голове две следующие главы, и, дождавшись с Флетчером его транспорта, придумал парочку блестящих идей для третьей.
Через два дня после отбытия мистера Портендорфера Хюльда узнала нечто весьма прискорбное о своем новом клиенте.
Он был… неряхой.
Мистер Фернсби переехал в Уимбрел Хаус из маленькой квартирки, так что у него еще не было достаточно вещей, чтобы заполнить все комнаты.
И все же.
Хюльда обходила дом с волшебной лозой, стетоскопом и другими инструментами, пытаясь добраться до сердцевины источника его магии. Она также брала с собой метелку из перьев; эффективность – это дар божий.
В кабинете мистера Фернсби было разбросано великое множество ручек и карандашей, как будто всякий раз, отложив один пишущий инструмент, он доставал новый вместо того, чтобы снова взяться за прежний. Пол был завален наполовину исписанными листами бумаги, часть была скомкана, часть – гладкая, а часть – в промежуточном состоянии. Что хуже, его вчерашняя тарелка стояла рядом с его тетрадями, и в ней все еще была еда.