Хранитель Силы

– Почему это вдруг вы хороните жену не на кладбище, а в собственном саду? Кто вам позволил?.. Нет, генерал, я изначально знал об этой могиле. Но ждал, когда вы образумитесь. И техника нас не подвела.

Он бросил на стол схему и ушел отдавать распоряжения: на их языке могила значилась объектом номер семнадцать.

Спецназ оживился, похватал лопаты и приступил к надгробию. Даже охранник не выдержал, покинул беседку и взял лом.

– С ума сошли?! – запоздало спохватился Курбатов. – Нельзя раскапывать могилу! Вы что, мерзавцы?..

Бойцы подхватили ломами могильную плиту с надгробием, свернули ее в сторону и принялись разбивать бетонную стяжку.

Профессор потерял дар речи и повторял одно слово:

– Подонки! Подонки! Да, подонки!..

– Не ори. – Мавр усадил его рядом. – Калитка к морю не заперта. Давай, вдоль забора, мимо кузни… Им сейчас не до тебя.

– Я никуда не пойду, – заартачился Курбатов. – Я не оставлю одного…

– Пойдешь. Меня не тронут, я им нужен. А тебя в лучшем случае запрут в психушку.

– Должен видеть такое варварство!..

– Посмотрел, хватит. Иди на телефон.

– И пойду, – засуетился профессор, намереваясь выйти открыто. – Зло должно быть наказуемо!

Мавр помог ему перевалиться через перила, придержал занавес из виноградника, чтобы не шелестело, – всё не отрывая взгляда от бойцов у могилы. Потом сел к ним спиной и, сцепив руки, стал бороться сам с собой.

Он слышал только шорох земли, глухой звон мелких камешков о лопату и натруженное, мужское дыхание. Через какое-то время все смолкло, и Мавр понял, что они наткнулись на гроб. Могила была полутораметровая, копать дальше не позволяла скала, по которой сочилась вода; когда-то он отрыл ее, поставил домовину на мокрую плиту и сказал:

– Тут хоть и сыро, но покойно будет, камень под тобой.

Тишина за спиной означала, что гроб подняли на поверхность и сейчас специалисты изучают его содержимое. Несколько раз сад озарила фотовспышка, и снова заработали лопаты.

Коперник вернулся в беседку без прежней уверенности, огляделся, будто проснулся, спросил отрывисто:

– Где? Где ваш приятель?

– Выпил вина и ушел спать, – как ни в чем не бывало ответил Мавр. – Кланяться велел.

Кажется, Коперник зубами скрипнул, но ничего не сказал, молча поставил перед собой стаканчик и потянулся за бутылкой, но Мавр опередил и демонстративно вылил коньяк за парапет, под виноградную лозу. Гробокопатель возмущенно вскочил, крикнул кому-то:

– Пронского в наручники! И глаз не спускать!

Боец, которому было поручено охранять, прибежал с браслетами, обдал запахом покойника.

– Гостя найти! – рявкнул Коперник. – Его фамилия Курбатов, сторож с лодочной станции.

И пошел к калитке в сторону моря. А там начинался шторм, белые гребешки на волнах заворачивались все круче и круче, отчего темный водный простор высветлился и стал белесым.

Мавра забили в наручники, отвели в чердачную комнату, где жил когда-то онемеченный Соболь, и за отсутствием наружного запора подперли дверь ломом. Здесь было единственное окно, забранное крепкой кованой решеткой собственного изготовления, которую бдительный страж проверил, не поленившись забраться на крышу. Мавр открыл створки, помахал ему рукой и показал большой палец. В саду остались двое часовых, еще двое спрятали под одежду короткие автоматы и ушли в поселок наверняка искать Курбатова, остальные засыпали могилу, долго и старательно устанавливали памятник, после чего разошлись по времянкам и, похоже, улеглись спать.

Куда отправился Коперник, Мавр не заметил.

В комнате было все перевернуто, вспороли матрац, так что из кровати торчали пружины, вытащили из шкафа старые газеты, которые в доме лежали в каждом углу, и во многих местах содрали обои и кое-где взломали листы оргалита со стен – верно, проверяли пустоты. Спать Мавр не собирался, поэтому равнодушно глянул на разгром, взял стул и устроился у окна. Один часовой ушел к воротам, другой пристроился на крыше времянки, и скоро все стихло. Лишь бесконечно шумели и хлестались о берег тяжелые волны. За окном даже в темноте желтел сад, и ветер с моря срывал листья и ронял уцелевшие плоды с деревьев. Мавр любил осень, потому что спадала жара и надо было заниматься делами приятными и чистыми: жать виноградный сок, ставить его под мягкое, ласковое солнце, чтоб напиталось им, забродило, и, не дай бог, чтоб начался вот такой шторм – вино от соли испортится, и всякий знающий толк сразу услышит горечь…

А потом он разжигал горн в кузнице, засовывал в огонь куски железа, но не брался за молот, даже если сталь начинала искрить – думал, что бы такое выковать? Это было очень важно – сначала увидеть творение в воображении и потом воплотить в металл. И если не придумывал, то угля больше не сыпал, а сидел и наблюдал, как угасает пламя.

Он умудрялся осенью совмещать стихии вина и огня, и когда удавалось, до декабря ходил в приподнятом настроении.

Сейчас он смотрел на разор в своем поместье и ничуть не жалел, что теперь это состояние повторится не скоро, придется долго латать дыры и зализывать раны…