Хранитель времени

Дело, по которому я приехала в этот приморский город, оказалось сложным, и командировка моя затянулась. Поселилась я в старой гостинице, где посчастливилось мне попасть в тихий уютный номер с балконом, выходящим во двор соседнего дома. То был небольшой, заросший зеленью дворик с деревянными, заплетенными диким виноградом галерейками, тянувшимися вдоль стен с осыпающейся штукатуркой. Днем там пахло жареной рыбой и горячим железом от раскалившихся под знойным солнцем крыш, но едва наступал вечер, как во дворике раскрывались остроугольные белые звезды табака и гостиничный номер наполнялся сильным, нежным запахом влажной земли и цветов.

Каждое утро в квартире напротив моего окна кто-то играл вальс Шопена.

Это была игра дилетанта, полная случайных, неоправданных ударений и наивной чувствительности; пальцы музыканта то и дело задевали соседние клавиши, «смазывая» звук. Вместе с тем в музыке со всеми ее раздражающими ошибками и неточностями сквозило нечто подкупающее — может быть, в простодушной увлеченности ею, а может быть, и в том, что музыканты называют «туше», от слова «трогать». После вальса Шопена обычно звучала мазурка, но чаще всего только до середины, где начиналась более трудная часть, с которой пианист явно не справлялся.

Дальнейшего я уже не слыхала, потому что уходила по своим делам.

Сквозь открытое окно виднелся рояль и сидящая за ним женщина в розовом халатике с бантиками на плечах; светлые ее волосы были закручены на бигуди. По внешнему виду ей было значительно за сорок — как говорят на Украине, «сорок с гаком», — и девичий халатик с наивно торчащими бантиками не очень-то вязался с ее полными плечами и зрелой округлостью форм. Но при всем том в ее облике, в нежно-пухлом лице, в детской серьезности, с какой она каждое утро играла один и тот же вальс, который так и не сумела толком разучить, было что-то милое. Незаметно для себя я каждое утро с нетерпением ждала, когда, наконец, она появится за роялем и я услышу все тот же вальс.

Окна ее маленькой квартиры на втором этаже были расположены так близко от меня, что я невольно наблюдала идущую в квартире жизнь.

Первым рано утром в кухне появлялся муж — плотный, большелобый, слегка лысоватый человек в полосатой пижаме; он ставил на плиту чайник и начинал готовить завтрак.

Потом в кухню входил сын, заспанный, взлохмаченный подросток, садился за стол, отец с сыном быстро и деловито завтракали, также быстро и деловито вместе мыли посуду и одновременно уходили, взяв одинаковые черные портфели, — отец, видимо, на работу, а сын в школу. Окно в комнату с роялем было плотно задернуто шторами: мать еще спала.

Наконец штора распахивалась, и в окне появлялась мать в своем розовом халатике, с рассыпавшимися по плечам пепельными волосами и сладко припухшим лицом; она задумчиво смотрела на облака, на тени утреннего солнца и исчезала — очевидно, шла умываться. Потом появлялась в кухне, где на столе стоял завтрак, оставленный для нее мужем. Проходило еще немного времени, и я слыхала, как со стуком открывалась крышка рояля, а вслед за этим раздавались первые такты вальса Шопена, всегда с одними и теми же ошибками.

Как бывает во время длительных командировок, у меня появились в городе знакомства: познакомилась я и с этой семьей.

Вечерами, покричав мне из окна, они приглашали пить чай или есть арбуз, и я ходила к ним с охотой. Уклад этой семьи вызывал во мне любопытство и удивление: все хозяйственные дела выполняли, главным образом, мужчины — отец и мальчик, — а балованным ребенком выглядела мать. Отец работал на заводе, сын, у которого были отличные способности к математике, кроме школы занимался в математических кружках. Тем не менее они успевали толково и быстро справляться с основными домашними заботами. Мать, которую оба они называли Лелечкой, считала, что в ней загублен музыкальный талант и, если бы обстоятельства сложились иначе, она стала бы знаменитой пианисткой. В доме никто с ней по этому поводу не спорил, как не спорят с фантазирующим ребенком, чтобы его не огорчать. И Лелечка в своем розовом халатике с утра усаживалась за рояль и играла вальс Шопена.

Если я забегала к ним днем, то всегда заставала одно и то же зрелище: повсюду в квартире были разбросаны Лелечкины вещи. На полу валялись шпильки, сыпавшиеся дождем из ее пушистых пепельных волос; на рояле лежали бигуди, а платье, которое Лелечка накануне надевала, висело на стене, повешенное на гвоздь, как вешают картину. Вернувшись домой после работы, муж наводил порядок, и к вечеру квартира всегда выглядела свежей и чистой, как яблочко.

— Нет, я не создана для этой жизни… — говорила Лелечка с виноватым вздохом, глядя на бигуди, аккуратно уложенные мужем в розовую пластмассовую коробку. — Но что делать? В моем возрасте характер не изменишь!