Хранитель времени

— Ладно, — сказала она, глядя перед собой. — Хотя рассказывать, собственно, нечего. Все это вышло случайно, но вместе с тем… Словом, бегу я вниз по лестнице, тороплюсь в кино. И вдруг замечаю: в квартире на четвертом этаже приоткрыта дверь. Там живет пожилой старичок — короче говоря, нормальный пенсионер, ходит за молоком с авоськой. Почему же, думаю, он дверь не запер? Заглянула и вдруг вижу: он сидит в коридоре на полу, спиной к стенке. Глаза открыты, но какой-то он будто стеклянный. Я спрашиваю: «Что с вами?» А он тихо-тихо: «Бабушка дома?» — «Нету, — говорю, — я вернулась из школы, а дома нет ни бабушки, ни мамы с папой». А он все смотрит на меня и еще тише: «Мне, — говорит, — с сердцем плохо. Войди, Люба». Я стою на пороге и не могу войти — страшно мне почему-то стало, прямо вся похолодела. «Может, неотложку вызвать?» — спрашиваю. «Внизу автомат ребята поломали, — говорит, — а до другого далеко бежать. Боюсь, не дождусь, очень мне плохо. Помоги мне, — говорит, — Люба, я тебя научу, как и что надо сделать. Войди, прошу тебя». — Люба перевела дыхание. — Ну я вошла. А с ним, наверное, это не в первый раз, он знал, как поступают в таких случаях. «Возьми, — говорит, — прежде всего кастрюлю». Я, как идиотка, спрашиваю: «Эмалированную?» — «Лучше эмалированную, — отвечает. — Положи в нее коробку со шприцем и, пока вода будет кипеть, достань все, что я тебе скажу». И стал объяснять, где спирт, где ампулы, как шприц собрать, кончик ампулы отбить, как струйку из иглы вверх пустить, чтобы воздух вышел… «Теперь, — говорит, — спиртом руку мне протри и делай укол». А я стою, и у меня все внутри дрожит. «Не могу, — говорю, — боюсь». Он на меня смотрит, и лицо у него такое белое, какого я никогда в жизни не видела, какой-то ужасной, стеклянной белизны. «Не бойся, Любочка, — говорит. — Помни, кроме тебя мне никто сейчас не может помочь». — Люба замолчала. — Ну сделала я ему все-таки укол, села возле него на полу и вдруг как заплачу… Реву и все, и не могу удержаться… А он говорит: «Чего же теперь плакать? Мне сейчас будет лучше». И вдруг я вижу, как белизна сходит с его лба и лицо начинает розоветь, словно изнутри его постепенно освещают светом. Смотрю, глаз не могу оторвать, и что-то странное со мной, как будто это уже не я, а кто-то другой… А он вздохнул глубоко и говорит: «Теперь, брат, беги за неотложкой. Спасибо тебе». Вот и все.

— Ну а дальше? — тихо спросила я.

— Что дальше? — Люба пожала плечами. — Приехал на машине врач, уложил его, никому до меня уже дела нет. Только слышу, доктор сказал: «Хорошо, что медсестра вам вовремя инъекцию сделала. Только зря меня не дождалась». Я постояла в углу, потом ушла. В кино так и не попала. — Она оглянулась и вдруг крикнула: — Ой! Мой автобус!

Она бежала к автобусу, а я смотрела, как мелькают ее длинные ноги, как развевается пальто, и старалась представить лицо незнакомого мне старого человека, которое постепенно освещалось благословенным светом сохраненной ему жизни. И еще думала об этой девочке, которая в тот час, сама того не зная, дала трудную присягу великому делу, которому теперь будет верна до конца своих дней.

В ТОТ ДЕНЬ ШЕЛ ДОЖДЬ

По причинам, серьезность которых кажется мне бесспорной, я вначале не предполагала, что расскажу об этих людях и происшедшем в их жизни событии. Но один из главных его участников, сперва взяв с меня слово, что о нем не будет написано ни строки, сейчас от этого слова меня освободил, заставив, однако, пообещать, что имена всех героев в пересказе будут полностью изменены. Тем не менее за перо я взялась не без опаски, зная, что если в каком-либо событии бывают неожиданные и удивительные обстоятельства, то найдутся и охотники в его достоверности усомниться. Поэтому я и хочу сразу заверить их, что во всем рассказанном ни капли вымысла нет.

Итак, с матерью Павлика мы впервые встретились в квартире доброй моей знакомой. Войдя в комнату, я от неожиданности остановилась: в глаза ударил пронзительно синий огонь, слепящий блеск стекла, моя знакомая лежала на диване, уткнувшись лицом в подушку, а какая-то женщина, держа в руке пылающий жгут, ставила ей банки. С проворством фокусника она вонзала синее пламя внутрь банки, одним воздушным движением прижимала ее к коже, подхватывала другую, пока, наконец, не задула огонь, и удовлетворенно опустилась в кресло.

Она оказалась медсестрой поликлиники, звали ее Надеждой Григорьевной. Была она небольшого роста, кругленькая, как булочка, с маленькими обветренными руками; в их проворстве угадывалась безошибочная профессиональная сноровка. Любовь человека к своему труду различаешь сразу, она придает его работе особое благородное изящество, какое не спутаешь ни с чем. Надежда Григорьевна свою работу любила и делала ее умело. Посмотрев на часы, она снова вскочила, и не успела я оглянуться, как банки, словно сами собой, влетели обратно в чемоданчик, все было убрано, и лишь стук захлопнувшейся двери да слабый, алхимический запах погашенного огня напоминали о том, что недавно здесь происходило.