Хранитель времени

Усевшись удобней, я постаралась думать о чем-либо другом. Но перед глазами снова встал Берлин — таким, каким я увидела его несколько лет назад, когда впервые шла по Унтер-ден-Линден.

В тот поздний час улица была почти безлюдна; высокие, влажные от тумана дома торжественно возвышались в сыром воздухе, за опущенными шторами окон кое-где золотился теплый свет. По промытой до маслянистого блеска мостовой бесшумно проносились машины. Изредка слышался веселый говор: проходили запоздалые пешеходы, возвращаясь домой. Ничто не напоминало тот Берлин, какой я видела когда-то, — передо мной был могучий новый город с новой жизнью, и я шла по улице, пристально вглядываясь в здания, как вглядываешься в лицо человека, знакомство с которым только начинаешь.

Знакомство это оказалось бесконечно интересным, но не об этом сейчас речь. В каждой поездке, как бы она ни складывалась, бывает день, оставляющий самый глубокий след. Был такой день и у меня.

Однажды ранним утром вместе с моим немецким другом Урсулой мы отправились в дальний пригород Берлина.

Там на огромной открытой площади построили молодых солдат для принятия воинской присяги. В шинелях и касках, они выстроились в безупречно четком порядке; неподалеку у ограды, поеживаясь от утреннего холодка, стояла группа немолодых людей: то были отцы и матери, дедушки и бабушки, приехавшие из разных городов, чтобы присутствовать при торжественной церемонии.

Среди солдат был и сын Урсулы — она показала мне его. Немецкий юноша, которому мать дала русское имя Андрей, стоял, вытянув ребячески тонкую шею, и старался не смотреть в сторону ограды, где (как он, наверное, знал) находилась среди других гостей и его мать. Маленькая, в короткой спортивной куртке, с непокрытой головой, Урсула стояла, подставив ветру лицо, и не спускала с сына испуганных, напряженных глаз. Не удержавшись, он все же взглянул на мать, и тотчас же его лицо просияло такой неудержимо широкой улыбкой, что от непрочной его серьезности не осталось и следа…

Этот юноша в каске с ремешком под худым подбородком не узнал на своей судьбе, что такое война. Не знали войны и его товарищи. Стоя плечом к плечу, молодые солдаты социалистической страны повторяли слова воинской присяги, ветер далеко уносил их сильные, чистые голоса, и присяга звучала величаво и строго, как торжественная клятва, произносимая во имя прочного мира…

Такие минуты врезаются в память: достаточно лишь прикоснуться к воспоминанию, чтобы оно ожило, — со всеми своими звуками и красками, со всеми чувствами, какие были тогда пережиты. Я так глубоко ушла в воспоминания, что не сразу очнулась, когда дежурная позвала меня к телефону: ученый сообщал, что совещание еще не закончилось. Поразмыслив, я решила отложить наш разговор, мы выбрали другой, удобный для нас обоих день, и я отправилась из «Метрополя» домой.

И вдруг у самого выхода снова увидела того немца.

Он опять пристально глянул мне в лицо, и опять мне почудилось, будто из дальней дали кто-то окликнул меня по имени. Я по-прежнему была уверена, что никогда раньше не видела этого человека, и вместе с тем знала, что он сейчас подойдет и заговорит.

И он действительно подошел и заговорил.

— Простите… — сказал он по-русски. Говорил он медленно, с сильным акцентом, но в общем довольно чисто. — Мне кажется, я вас узнал. То есть я почти уверен. Если разрешите, я вам напомню. Всего одну минуту…

Лоб и щеки его покраснели от смущения. Или, может быть, он волновался?

— Вы помните, как через Москву шли колонны немецких военнопленных? — спросил он. Голос его звучал напряженно. — Незадолго до конца войны. Помните?

Ну, конечно же, я помнила — разве можно такое забыть?

Военнопленных собрали тогда на поле Московского ипподрома, построили в колонны, и они двинулись по улицам Москвы, через весь город — от ипподрома до вокзалов на Комсомольской площади. В редакции мне поручили написать об этом очерк, и я попросила разрешения пройти с колоннами весь путь. Так я оказалась рядом с одним из конвоиров — немолодым советским бойцом с пшеничными усами.

Влившись в Садовое кольцо, колонны заполнили его от края до края; широкая улица сразу стала серой от запыленной военной одежды. Сзади придвигались все новые колонны, и не было им видно конца. Москвичи, стоя тесными рядами вдоль тротуаров, молча смотрели на пленных немцев.

Вначале вглядывалась в лица пленных и я, но потом все они стали мне казаться похожими друг на друга: безусые юнцы или пожилые солдаты, они были одинаковы в ту минуту — ушедшие в свои мысли, понурые, с потухшими глазами…

Тогда я стала смотреть на москвичей. И вот их-то глаза и лица вовек мне не забыть.