Хранитель времени

В холлах больших гостиниц «Интуриста» всегда особый воздух, словно сюда вместе с багажом залетает ветер дальних дорог, игольчатый, разреженный холодок голубых пространств, плывущих под крылом самолета. Здесь особые запахи: аромат крепкого кофе смешивается с запахом кожаных чемоданов, ковровых дорожек, незнакомых сигарет, чужих духов и щекочущим, веющим из парикмахерской, дыханием шампуня — запахом чистоты. Вечный круговорот, чередование приездов и отъездов, мелькание незнакомых лиц, беглых, вежливых улыбок как бы создают свой гостиничный микроклимат, и иногда бывает любопытно попытаться угадать, откуда, к примеру, приехал сухонький старичок в кожаной шляпе, с выцветшими, полными детского любопытства глазами, или определить национальность худощавой, тонкой, как жердь, дамы в дубленке, доходящей до пят.

В «Метрополь» я пришла по делу, к ученому, приехавшему в командировку. Как мы условились, я позвонила ему в номер из вестибюля, но, к моему удивлению, трубки никто не снял. Тогда я решила сама подняться наверх и узнать, где он.

Группа немцев по-прежнему стояла на ступенях, продолжая разговаривать. Когда я проходила мимо, один из них — бородатый блондин в вязаной куртке — неожиданно отступил, и мы едва не столкнулись. Он поспешно извинился. Это был человек лет за пятьдесят, в очках, с худым румяным лицом; поправив очки, он извинился снова и вдруг задержал на мне взгляд. Брови его поднялись, лицо напряглось, в глазах блеснула неожиданная вопрошающая внимательность…

«Отчего это он на меня уставился?» — подумала я с удивлением: лицо его было мне совершенно незнакомо. Несколько лет назад я ездила в Германскую Демократическую Республику, у меня были там сейчас и знакомые и друзья. Но этого немца в очках я никогда раньше не встречала. Вместе с тем, уходя, я почувствовала спиной и затылком его долгий, внимательный, вопрошающий взгляд: он продолжал смотреть мне вслед. Почему?

Дежурная по этажу, когда я туда поднялась, передала мне записку, ученый сообщал, что его неожиданно вызвали на совещание, и просил, если возможно, подождать, Я уселась в кресле.

Минуты шли, встреча в вестибюле забылась: я думала теперь о другом. Мне вспоминался мой первый приезд в Берлин, осенний вечер, когда я прошла по берлинским улицам в первый раз.

Собственно, я видела Берлин и до этого, очень давно, но то был совсем другой Берлин.

Я видела его на пленке документальных фильмов, которые привозили с фронта в Москву усталые небритые кинооператоры с воспаленными от бессонных ночей глазами и прокручивали ролики в маленьком просмотровом зале студии. То был Берлин пожара и дыма, с улицами, забитыми взорванными фашистскими танками, брошенными тягачами, сожженными машинами. Из дыма проступали косо вздыбленные металлические балки, обгоревшие руины зданий, сорванные балконные решетки, скрученные взрывом фонарные столбы, горы битого камня и щебня…

Во время войны по роду моей работы я прилетала во многие наши города тотчас же после того, как они были освобождены Советской Армией, и хорошо знаю, как выглядит разрушенный город. Знаю, как пахнут горелые камни и скрученное взрывом железо; знаю, какими казались ночью безлюдные площади, когда дома без крыш, с выбитыми оконными проемами были наполнены печальным и неподвижным светом луны. С той поры я поняла, что руины никогда не бывают похожими друг на друга: разрушенные улицы Минска с огромными, слепыми глазницами зданий были пронзительно непохожи на странную, призрачную готику развалин на улицах Вильнюса, где на разбитых стенах домов с щемящей прочностью белели уцелевшие мемориальные доски: «Здесь жил Мицкевич». И до сих пор я помню, как гремело под донским ветром обгоревшее, сорванное с крыш железо на улицах Ростова, — помню этот прерывистый звук, задыхающийся, словно стон… Нет, даже самые смертоносные снаряды, разрушая дома, не могли убить душу города, и камни хранили отпечаток этой сложной и тонкой души, дыхание той недавней и вместе с тем непостижимо далекой жизни, какой жили здесь раньше люди…

Все это, увиденное и пережитое, снова ожило во мне тогда, в тот далекий день, когда в маленьком просмотровом зале на экране появились в черном облаке дыма улицы Берлина, по которым шли на штурм советские танки. То были эпизоды последней решающей битвы Отечественной войны, какими сняли их бесстрашные кинооператоры, перебегая с камерой под обстрелом, рискуя жизнью, чтобы с самой удачной точки снять кадры боя. И, наконец, прямо в сердце глянули с экрана разгоряченные, почерневшие от копоти счастливые лица бойцов, и я увидела кадр, который навеки останется в кинолетописи мира: над поверженным рейхстагом взвилось Знамя Победы…

«…Почему же все-таки, — думала я, сидя в кресле «Метрополя», — почему эти картины снова вспомнились мне сейчас, спустя столько лет? Неужели из-за незнакомого немца, который вдруг пристально и вопрошающе глянул на меня в вестибюле, а мне почудилось, будто кто-то беззвучно окликнул меня по имени?»