Хранитель времени

Туман рассеялся, день обещал быть ясным и теплым. К гостинице подъехало такси, из него вышла японка в кимоно, впереди нее бежала маленькая девочка с черными, туго заплетенными косичками и таким персиковым румянцем, какой бывает у японских детей. Она бежала быстро и, не удержавшись, ткнулась головой в колени стоящей у входа дамы из Хартфорда.

Наклонившись, та подняла ребенка на руки, и я в первый раз услыхала, как она засмеялась.

Девочка доверчиво повисла на ее руках, а женщина прижимала ее к себе, прижимала и гладила и продолжала смеяться низким горловым смехом, и я не сразу поняла, что она уже не смеется, а плачет.

Щеки ее блестели от слез; она плакала и, всхлипывая, прижимала к себе чужого ребенка и повторяла почти беззвучно: «Несчастный Вик. Несчастный Вик. Несчастный Вик».

ПОСЕЙДОН, БОГ МОРЕЙ

К полудню в Акрополе было шумно и людно, как на вокзале.

Гиды, с привычной ловкостью взбираясь на древний мрамор, тараторили на всех языках, заглушая друг друга. Не успевали мы миновать группу учтивых шведов, которую вел энергично жестикулирующий толстяк с четками в руке, как натыкались на хорошенькую девицу в темных очках. Она сидела, разложив на тысячелетних ступенях оборки своей юбки, и объясняла изнывающим от жары англичанам, как выглядела Афина Дева, исполненная Фидием из золота и слоновой кости.

Несколько французских архитекторов с молитвенным выражением на лицах зарисовывали кариатиды Эрехтейона. Молодые люди, пугающе похожие друг на друга, предлагали сняться на фоне Пропилеев. Щелкали фотоаппараты всех систем и всех стран. И над всей этой сутолокой и гамом возвышались ни с чем не сравнимые колонны Парфенона. С севера они были слепяще-белыми, а с южной стороны казались золотистыми и теплыми, как человеческая рука.

Не знаю, сколько времени пробыла я на горе. Это был мой первый приезд в Афины. Я попала туда вскоре после конца войны: тот, кто впервые в жизни увидел Парфенон, поймет меня.

Спускаясь, я наткнулась на проворного немолодого человека с пенсне. Он ринулся ко мне, скользя по мраморным обломкам, и ловко, как веер, развернул набор открыток.

— Ника Аптерос! — радостно воскликнул человек в пенсне и попытался сунуть мне открытки. Голос у него был звучный, как труба. — Вери найс!

Наконец я спустилась на автобус в Афины.

Зной уже не был таким тяжким, как утром.

На перекрестке полицейский в белом шлеме пропускал поток машин, картинно взмахивая жезлом. У стены, зацепившись друг за друга ножками, словно спящие насекомые, лежали сложенные в кучу столики. Официанты в коротких курточках неторопливо расставляли столики прямо на площади. Это значило, что жара начала спадать.

Незаметно я ушла довольно далеко.

Я забрела на какую-то тесную улицу. Окна в домах были распахнуты настежь, и вся улица по-домашнему пахла тушеными баклажанами и рыбой. Возле маленькой парикмахерской кучка пожилых греков в белых пиджаках о чем-то спорила, держа в руках свежие газеты. Время от времени в беседу вмешивался парикмахер, бросая намыленного до ушей клиента и выскакивая на улицу. Крик стоял такой, будто сгорело полгорода.

Чуть поодаль две седые, розовощекие англичанки старательно фотографировали очередные развалины. Кончив снимать, англичанки посовещались и вошли в маленькую кофейню. Я зашагала вслед за ними.

Хозяин, приветливый брюнет с большим носом, устремился к столику.

— Бекон энд эгс! — решительно сказали англичанки.

Хозяин ласково смотрел на них и молчал, не двигаясь с места.

— Бекон энд эгс! — повторили англичанки уже менее уверенно.

Хозяин улыбнулся еще приветливей и вздохнул. Переглянувшись, англичанки нарисовали на бумажной салфетке яйцо.

— О! — закричал хозяин, подпрыгнув на месте.

Он расплылся в улыбке и помчался на кухню. Спустя минуту он вернулся, неся полную тарелку слив, и торжественно водрузил ее на столик перед англичанками.

— Бекон энд эгс… — сказала старшая из англичанок упавшим голосом. Хозяин кротко глядел на нее, наклонив набок голову. — Кофе! — сказала она, махнув рукой. — Ту кофе!

Поглядев на них, я сразу заказала себе кофе, и хозяин снова умчался на кухню. Он принес крепчайший благоуханный кофе, ледяную воду в запотевших бокалах и блюдечки с вареньем. Варенье было густым и красным, как коралл. Уставившись на него, англичанки растерянно закудахтали, но потом браво взялись за ложки.

В это время дверь открылась, и вошел новый посетитель. К ужасу моему, я узнала в нем все того же деятеля в пенсне, которого видела в Акрополе.

Он ринулся ко мне, как к старому другу, и, сделав обнадеживающий жест, опять исчез за дверью. Проворство его было поразительным. Через секунду он вернулся в сопровождении унылого, высокого, как жердь, человека, обвешанного с ног до головы гирляндами морских губок.

— Сувенир оф Афин! Тре шарман, мадам! — торжествующе закричал мой знакомец трубным голосом и ткнул мне в руки огромную губку в целлофане.