Хранитель времени

— Понимаете, — сказала она хрипло, — Арчибальд хотел, чтобы сын стал его помощником, и Джеффри начал работать вместе с отцом. И вдруг ему не дали отсрочки… — Она на секунду прикрыла глаза рукой, потом посмотрела на меня. Зрачки ее расширились, светлые глаза стали темными, почти черными. — Боже мой, как страшно всем нам не повезло! — сказала она с отчаянием. — Когда мальчика призвали в армию, мы решили, что он поступит в школу военных летчиков. Мне казалось, что воевать в воздухе все-таки лучше, чем сидеть по колено в воде в этих страшных джунглях и болотах, где всюду подстерегает смерть. Он был убит во Вьетнаме во время первого вылета.

Она вздохнула глубоко и прерывисто. И я опять услыхала, как в глубине дома уютно затрещал сверчок.

— Я даже не знаю, где он похоронен, — шепотом произнесла Джоан. — Он лежит в чужой земле, на его могиле чужая трава. Господи, он совсем один! И эти ужасные тропические ливни, которые идут там день и ночь… Когда здесь дожди, я чувствую, что схожу с ума. Я все представляю, как хлещет дождь по этому бедному холму, по желтой мертвой земле…

Она прижала обе руки к груди, лицо ее было неподвижно, словно окаменело. Вечернее платье с глубоким вырезом, жемчуг на шее, сверкающие камни в ушах — все это сейчас выглядело на ней до странности чужим, словно театральный костюм на актрисе, который та забыла снять после конца спектакля.

— Я помню все так, будто это случилось вчера, — сказала она медленно и задумчиво, и мне показалось, что она говорит это не мне, а повторяет слова, которые говорила самой себе уже много раз. — Как будто это случилось вчера. Эти страшные слова: «Погиб смертью героя». Господи, он не был героем. Как он мог быть героем, бедный мой мальчик? Разве он защищал мать, или сестер, или Америку? Его просто послали умирать. И он был убит. Убит на чужой земле в первый же день. Все, моего сына больше нет. — Губы ее задрожали. — В военных сводках подсчитано, сколько молодых американцев погибло во Вьетнаме. Получается очень малый процент, совсем ничтожный процент. Будь они прокляты с их процентами. Для каждой матери сын — это ее жизнь, сто процентов ее жизни. Будь они прокляты с их утешением. — Она заплакала.

Где-то далеко, на темной ночной автостраде, с урчаньем пронеслась поздняя машина. Я сделала шаг, чтобы отойти от камина, и Джоан быстро повернулась ко мне.

— Не знаю, как получилось, что я вам все это рассказала. — Она вытерла глаза платком, обшитым кружевами. — Я не должна была этого делать. К тому же вы, наверное, очень устали. Но может быть, вы еще немножко посидите? — Она попыталась улыбнуться. — Сейчас не так поздно… Может быть, хотите чего-нибудь выпить? Виски? Шерри? Джин? — Она опять заплакала.

Была уже глубокая ночь, когда я, наконец, простилась с Джоан и пошла в отведенную мне комнату.

Сняв туфли, в одних чулках, я стала подниматься наверх по узкой деревянной лестнице; ступени поскрипывали под моими ногами. Большой дом был наполнен маленькими ночными звуками: тиканьем часов, воздушным звоном падающих в ванной капель, редким, слабым потрескиванием дерева…

Сверху я увидела, как прошла по коридору в свою спальню Джоан, неестественно прямая, с окаменевшим лицом, точно призрак в вечернем платье. Послышался скрип захлопнувшейся двери. И снова с волшебным музыкальным звоном закапала в ванной вода.

Моя спальня оказалась небольшой квадратной комнатой с двумя окнами. Окна были распахнуты настежь, и прямо на меня с громадного неба смотрела холодная граненая звезда.

Слева возвышалась старинная высокая кровать с витыми деревянными колонками и стопкой положенных друг на друга тонких шерстяных одеял, заправленных на ночь конвертом. Свежие блестящие простыни пахли лавандой. Кровать была очень большой: она занимала добрую треть комнаты. Я села на нее — ноги уже меня не держали, — и она мягко подалась, почти поплыла, словно лодка.

Так я сидела довольно долго, раздумывая над всем, что увидела и услышала в эту странную, бесконечно длившуюся ночь. Потом начала разглядывать комнату и все, что в ней находилось.

Прежде всего я увидела боксерские перчатки.

Они висели на гвоздике над дверью — коричневые, чуть примятые перчатки для боксера легкого веса. В комнате, как бывает обычно в американских спальнях, мебели стояло немного. У окошка виднелось ковровое кресло-качалка, рядом — столик, на котором лежал журнал в яркой обложке с загнутыми, пожелтевшими, словно обожженными, углами страниц. На стене висел портрет какого-то улыбающегося сенатора со старой предвыборной надписью: «Мне нравится Фрэнк!» Дальше я увидела фотографию, снятую, вероятно, на пикнике: компания белозубых парней и хорошеньких смешливых девушек сидела на поваленном у озера дереве. Потолок в комнате был скошен, словно в мансарде; в углу стоял деревянный сундучок: в таких сундучках часто хранят коньки, лыжные свитера или мячи для баскетбола.

Комната была непохожа на безличную, часто пустующую спальню, предназначенную только для гостей: она хранила отпечаток чьей-то жизни. И вдруг я поняла, кому принадлежала эта комната.