Хребты Саянские. Книга 1: Гольцы. Книга 2: Горит восток

Порфирий, с детства привычный к тяжелой работе, после смерти отца стал лесорубом. Но много, много оказалось их, этих могутных, жилистых рук, широких, кряжистых спин. Много. Товар недорогой. Особенно когда у мужика нет даже своей лошаденки. Срубить дерево в лесу не хитро, сумей его доставить в город. Тогда ему будет цена. А как доставить? На чем? И ходил Порфирий в постоянных поисках: кто возьмет, купит только силу его мускулов? Находились такие подрядчики, брали Порфирия на рубку леса. Работал он тогда жадно, много, а как к расчету — получать все равно было почти что нечего. У хозяев на счетах косточки направо-налево, а Порфирию на руки гроши. Ну, заспорь, зашуми — останется то же самое. И с обиды, с горя все одно потом в трактир пойдешь, понесешь последнее, а не станет и этого — в долг… Но когда наступала вовсе пустая, безработная пора, Порфирий голодал, не зная, где и как достать себе кусок хлеба.

Может быть, и не так еще страшно бедствовал бы Порфирий, если бы его с самых юных лет не приучили к вину. Отец, отчаявшись найти хоть какой-то проблеск в тяжелой, безотрадной жизни, на последнее покупал водку, ставил на стол и кричал: «А, черт его дери! Пор-фишка, пей!» Приезжали торговцы-скупщики к отцу за дегтем и смолой — свой разговор они начинали тоже с бутылки: напоишь смолокуров — дешевле купишь. Так и подрядчики, у которых потом стал работать лесорубом Порфирий; так и каждый хозяин, нанимавший его на работу — хотя бы затем, чтобы напилить сажень дров. «Выпей, выпей, Порфиша…» — то для знакомства, то с устатку, то как магарыч… Выпей потому, что тогда для хозяина твоя работа обойдется дешевле! А остальное ты потом и сам пропьешь…

Все это знал, понимал и сам Порфирий. А выхода иного не видел. Все поступают так. Так устроена жизнь. Лихо с этим мириться, а что сделаешь? Сказать правду в лицо хозяину? Обругает. А который построже — выгонит и еще других хозяев подговорит: Порфирия на работу не брать.

Ударить в ярости кулаком по столу, в доме вышибить стекла, избить свою жену? Это можно. Бей! Бей, сколько хочешь. Здесь ты себе хозяин. В этом одном ты хозяин…

И когда вовсе становилось невмоготу от житейской несправедливости, так и делал Порфирий.

Но странно, как ни бушевал во хмелю, как ни корежил и ни громил в такие минуты домашнюю утварь — жену Порфирий не тронул ни разу. А когда к нему возвращалось сознание, охая и примачивая водой голову, он обязательно спрашивал:

— Лизка, бил я тебя ночью?

— Нет, Порфиша, не бил.

— Ничего не помню. Ох! Ох! Ай!.. Ты смотри, Лизка, говори правду!

— Правда, Порфишенька, правда. Пошумел в доме, а меня не тронул.

— А ну, подойди сюда, — подзывал Порфирий и пытливо оглядывал ей руки, лицо: нет ли синяков, царапин? — Говори: не душил я тебя, не грозил тебе ножом?

— Нет, Порфишенька, нет.

— Ох!.. Ну, тогда ладно, иди там, делай что надо… — Сам откидывался на постель и лежал часами в тяжелом похмелье.

Иногда, превозмогая страх, подходила и сама Лиза к нему, прижималась к его колючей, небритой щеке, говорила:

— Бросил бы ты пить! Губишь жизнь свою, ради чего, сам не зная. Разве нет тебе другой утехи, кроме вина? Затуманивает оно, рассудок затемняет, — долго ли в беспамятстве на человека и руку поднять?

Кряхтел Порфирий, отстранялся.

— Нет, Лизка, не брошу я пить, это знаю. Не хватит сил моих, чтобы бросить. Чем больше душу свою успокою, когда становится невтерпеж? Для Гурдуса целую зиму лес рубил, — а вот уже и денег нет, и нечего нам есть. А он, подлец, даже не для себя этот лес израсходовал. Перепродал. Чистыми деньгами полтораста рублей нажил. А нам с тобой этих денег на два года хватило бы. Эх, спасибо, Митрич утешил! И остановил. Не то разбил бы я Гурдусу морду. Как напьюсь — собой не владею. А тебя, не бойся, не трону. На всем свете одной тебе только верю… Но запомни, Лизавета: узнаю, с кем другим обмануть меня задумаешь, — тогда не проси прощения. Не стерплю обмана и от тебя.

Бледнела Лиза от таких разговоров, глубже уходила в себя, замыкалась, — знала, что недаром вспыхивают огни в глазах Порфирия, что может исполнить он угрозу свою, — и слова признания, тяжкого и обидного, не шли у нее с языка.

4

Лиза стояла у раскрытого окошка, вдыхая густые весенние запахи. Трава, темная, сочная, плотной зеленой щетиной подымалась вокруг избенки. Солнце садилось в горные цепи, отбрасывая от деревьев уродливые тени. Становилось прохладно. В кустах за Уватчиком хрипло скрипел коростель.

Бессильно поникнув головой., прислонилась Лиза к косяку. Мысли, гнетущие, разорванные, неслись, переплетались…

…Вот она, маленькая девочка, на покосе — косить еще силенки не хватает — осталась варить обед. Она гордится порученной ей работой, не сводит глаз с котелка и беспрерывно мешает душистую кашу. Мошка больно сечет лицо, лезет в глаза, в нос; она отмахивается веткой черемухи, прячется в дым, а сетку надевать не хочет: жарко в ней. А когда отец с матерью кончают прокосы, звонким голосом кричит: «О-о-о-бе-е-дать!»

С улыбками подходят к костру; мать идет к ручью, в погребок, за сметаной; отец присаживается отбивать косы.