Хребты Саянские. Книга 1: Гольцы. Книга 2: Горит восток

— Что же мне, друг, тебе посоветовать? — заговорил Еремей, наваливаясь опять на локоть. — Вот я. Был я хлеборобом, крестьянином. Согнали с земли меня. А к земле вся душа моя тянется. За землей и в Сибирь пришел. А оказывается, и здесь земля не для каждого. Видел ты сам, как Даша моя на земле сибирской страдает? Пошел я на постройку дороги, денег на выкуп пая земли заработать. Выкуп не по закону какому, а вклад сделать, чтобы в старожильческое общество приняли. Думалось, в Сибири не как в России, где на селе всеми делами богатеи вершат. Нет, оказалось, и тут то же, когда не хуже еще. На постройке дороги с рабочими побыл, многое понял я. И ясно мне стало: век нашему брату бедняку на кулака батрачить, если… ты понял меня, Порфирий? — Он свободной рукой рубанул ладонью по воздуху — если и кулаков всех, и царя, и… и сами хозяевами земли не станем. А без рабочих, коли они первыми за дело не возьмутся, ничего у нас не получится. Рабочий — главная сила. А почему? Нет у него ничего, кроме рук своих и спины. Ему цепляться, как хозяину, не за что. Он будет бороться за свободу с чистой душой. А крестьянин? Что же крестьянин? О бедноте не говорю. У той, как и у рабочих, нет ничего. А чуть кто с хозяйством, хотя и с малым, — сразу: «Мое!» А вот это «мое», ох, как людей разлучает! А что человек один, сам по себе? Рабочие — те всегда будут теснее друг с другом… — Он очень устал, но все-таки торопился закончить. — Это все, Порфирий, я тебе к чему говорю… Коли ты не привязан к земле, иди в рабочие.

— Иди! Как возьмут еще!

— Это уж я тебе… не скажу. Пока есть хозяева, зубы стискивай, да к ним иди.

— Пойду я тоже на постройку дороги, — сказал Порфирий, — так я надумал.

— Не ходи. Кончается там работа. Куда опять потом? Тут у тебя хоть крыша над головой.

— Крыша тоже!

— Все-таки. Ты поступай в депо либо в мастерские, ежели примут.

Вошел фельдшер Иван Герасимович, заменивший Лакричника, и зашумел на них, заругался — он вовсе забыл, что у больного остались еще посетители.

— А ты чаще заходи ко мне, Порфирий, будем дружить.

Над городом по-прежнему неслись низкие серые тучи, и брызгал холодный дождь. Все дома выглядели особенно черными и дряхлыми.

— Клавдея, тебе Еремей как показался? Хороший он человек?

— Видать, хороший. Да только как хороший человек, то и судьба ему горькая.

Порфирий на это ей ничего не сказал.

Про себя подумал: «А может человек свою судьбу одолеть?»

Утром он пошел в мастерские проситься на работу. Пообещали: ежели понадобятся поденные чернорабочие — возьмут.

28

Тревога, возникшая было среди рабочих после «опроса» у начальства Петра, и Лавутина, постепенно улеглась. Больше никого не вызывали. И ничего неприятного для всех остальных рабочих после этого также не произошло. Даже словно бы снисходительнее стали начальники цехов. И за опоздание не очень ругались и не так часто накладывали штрафы за испорченные детали. Появились везде в горячих цехах бачки с кипяченой водой. До этого десятки раз рабочие подавали прошения начальству — и все безрезультатно. Теперь вдруг, как по щучьему велению, и без новых просьб, бачки появились.

Пошли неведомо откуда взявшиеся разговоры:

— Проверило наш народ начальство, видит — худых людей нет среди нас, вот и стали больше заботиться. Ведь это еще как сказать, от кого все берется: от начальства или от нас самих? Будешь ерепениться — ясно, всякого против себя обозлишь. А веди себя тихо, скромно — и к тебе будет совсем другое отношение. Заметят. Наградят…

И действительно, ни с того ни с сего под праздник Успения четверым рабочим выдали наградные. Деньги пустячные, но, по пословице, не дорог подарок — дорога любовь.

Еще усиленнее начали говорить:

— Вот видишь, большое старание никогда зря не пропадет. Как ты, так и тебе.

Лавутин с Петром встретились, перемолвились:

— Слышал, Гордей Ильич, какие идут разговоры?

— Как не слышать?

— Подкупают. За грош хотят от рабочего целковый выменять.

— Ясно. Это им выгоднее, чем, к слову сказать, забастовка.

— Знаешь, Гордей Ильич, надо бы нам опять собраться. Обсудить, что происходит. И глаза народу на правду открыть.

— А кого пригласим?

— Пока только старых своих. Надежных.

— А Филиппу Чекмареву говорить?

— Тут подумаешь. У него теперь свой кружок собирается.

— Хотя оно и так, — заметил Лавутин, — но сам-то Филипп вроде к нам больше тянется.

— А не подведет? — задумался Петр, снизу вверх поглядывая на Лавутина.

— Чем же он подведет? Там тоже свои. А если будем по пять, по шесть человек в круг замыкаться, так мы рабочих никогда не организуем.

Они поспорили, но договорились на том, что из второго кружка пока пригласить только Филиппа Чекмарева. И это даже тем хорошо, что Филипп Петрович на первое время будет как бы связывать кружки между собой.

Условились собраться вечером в понедельник. Но здесь Лавутин вдруг вспомнил, что в этот день у него младшая дочь именинница и уйти с домашнего праздника ему никак невозможно. Ребят своих он любил больше всего, и лишить их счастья повеселиться вместе с отцом ему было трудно. Терешин на это был мало податлив, но все же сказал:

— Тогда во вторник.