Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

— Да нет, я ничего, Филипп, — глухо проговорила Агафья Степановна. — Иди, коли надо. Только…

— Так мы же вместе будем, Агафья Степановна. — Савва уловил ее беспокойство. — И вообще не одни. Ясно: все рабочие соберутся.

— Ну ступайте с богом. — Она перекрестила Савву, поцеловала в голову мужа, — Еды какой-нибудь в карманы суньте себе. Скоро ли, нет вернетесь…

— Еды. Это ты верно, Агаша, насчет еды. Давай-ка сюда Пироги вот. И колбаса хорошо тоже…

— А я патронов прихвачу еще пачечки четыре.

Савва забрался под тюфяк рукой, достал патроны и остановился, издали глядя на спящую Веру. Филипп Петрович всякой снедью усердно набивал себе карманы. Агафья Степановна, стоя к нему спиной, чего-то искала на полке. Савва кошачьим шагом прокрался к Вериной постели и, не спуская глаз с Филиппа Петровича, прикоснулся губами к теплой щеке девушки.

Гудки стонали, не прерываясь, и комариным писком отзывались на них стекла в окнах.

— Ты готов, Филипп Петрович?

— А чего же? Готов.

— Пошли.

Вечером у Мирвольских долго засиделся Иван Герасимович. Пили чай и даже по. рюмочке выпили кагору. Беседовали о событиях минувшего дня, который Иван Герасимович называл днем весны революции, образно сравнивая красные флаги с цветами. Потом старик стал читать стихи и, войдя в удар, заявил, что прочтет на память всю «Полтаву». Предложил даже на спор проверить его по книге От спора Алексей Антонович отказался, а «Полтаву» прослушал с удовольствием, и тем большим, что фельдшер читал стихи превосходно.

А потом, когда Иван Герасимович ушел, Ольга Петровна прилегла в своей комнатке на диван, Алексей Антонович придвинул к печке мягкое кресло и в нем задремал. Проснулись они за полночь, посмеялись такому происшествию и решили бодрствовать уже до утра. Они сидели оба с книгами в комнате Ольги Петровны, когда, далекий, от станции к ним донесся гудок. Алексей Антонович взглянул на часы: без десяти пять. Что такое? А звук гудка все разрастался, дрожал на низких басовых нотах. Ольга Петровна отложила книгу в сторону.

— Что это означает, Алеша?

Они вышли в полутемный, прохладный зал, где, как всегда в такие дни, у них стояла рождественская елка. Только с каждым годом меньше на ней оставалось игрушек и все больше тускнели серебряные дожди и золотая канитель. Здесь гудок был слышнее, отчетливее, он словно нес в себе живой человеческий призыв.

— Алеша… этот гудок — революция в опасности.

Теперь прибавились еще и паровозные свистки, они торопили людей, заставляли быстрее принимать решения.

— Они зовут на баррикады, — сдавленно проговорил Алексей Антонович. — Я пойду туда, мама.

— Я тоже пойду, Алеша.

— Это невозможно!

— Когда зовут на баррикады, идти туда — долг каждого честного человека.

— Мама, не делай этого. Твои годы… Такой жестокий мороз. И неизвестно…

— Я пойду с тобой!

Они оделись в простое, но теплое платье. Алексей Антонович проверил свой саквояж с набором медицинских инструментов, добавил в него кое-что. Ольга Петровна сложила в сумку все бинты, какие нашлись у них в доме.

— Мы зайдем по пути к Ивану Герасимовичу и скажем ему, чтобы он забрал все из больничной аптеки, — проговорил Алексей Антонович, застегивая свой саквояж, — хотя, боже, не знаю, как мне хочется, чтобы все это осталось нетронутым!

А гудки все звали и звали на помощь, неотступно твердили: «Идите все. Идите скорее. Революция в опасности».

Ольга Петровна оглядела топки печей, закрыты ли, погасила лампу в своей комнате. Алексей Антонович посветил ей спичкой; чтобы она не запнулась, идя к выходной двери. Мигнули красные искорки на елке, алебастровые слоники на комоде словно подшагнули вперед. Держа в руке висячий замок от наружной двери, прежде чем выйти в сени, Ольга Петровна заставила сына еще раз осветить спичкой квартиру.

— Твоего отца, Алеша, увели из дому в рождественскую ночь, — сказала она, когда от спички остался только тлеющий уголек. — Почему в моей жизни рождественские ночи такие тревожные?

В доме Мезенцевых тоже не спали. В половине третьего ночи из Красноярска на резервном паровозе приехал Лебедев. Он останавливался в Иланской и в общей сложности ехал до Шиверска три дня. Иван сразу же побежал за Терешиным, который жил от их дома не особенно далеко.

У Лебедева словно песок был насыпан в глаза, так их нажгло ледяным ветром на быстром ходу паровоза — с последнего разъезда как-то уже невозможно было отойти от окна. Он умылся теплой водой, которую ему из печи в чугунке достала Груня. Стало чуточку легче глазам. Поливая на руки Лебедеву, Груня рассказывала ему самые важные новости, то. чем было переполнено и ее сердце: про роту Заговуры, про вчерашнюю демонстрацию у городской управы. В постели беспокойно заворочался Саша-дня три ему нездоровилось, — и Груня побежала к нему Лебедев стал ходить по горнице из угла в угол. Никак не сиделось. Что же так долги не возвращается Мезенцев с Терешиным?