Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

— Мама, мам, ну почему же ты меня не разбудила? — не находя себе места, металась она по дому.

— Это дело мужское, Верочка. Тебе там делать вовсе нечего, — тоном, не допускающим возражений, объяснила ей мать.

— Да я бы сама подумала, что мне делать!

Она сбегала на станцию. Увидела цепь солдат вокруг депо и мастерских, жандармов, выглядевших как-го по-особому празднично, и, вся посиневшая от мороза, пришла обратно. Рассказала матери, «какая там страхота сейчас, у железной дороги», всюду штыки, штыки и шашки.

— Дай мне свою шаль, мама.

— Зачем?

— Шибко холодно. Пойду опять.

— Зачем, говорю?

— Так… не могу я дома. — И вдруг всплеснула руками. — Да ведь они же еще и голодные!

— Отцу я собрала… Положил он в карманы. Конечно, на двоих на полный день маловато.

— Мама, да ведь с ними товарищи.

Агафья Степановна призадумалась. Дочь правильно говорит: мало кто мог догадаться хлеба с собой захватить. Поделятся Филипп и Савва между всеми и сами останутся голодными. Послать Верочку…

— Как бы тебя там не подстрелили?

— Нет, мама! Ну чем я перед солдатами виноватая? Пройду. — Она ухватилась за одно это слово и без конца упрямо твердила: — Пройду.

Агафья Степановна собрала ей полную корзину, сложила все, что было наготовлено на святочную неделю. Сказала:

— Ступай, а я по соседкам похожу — как они думают?

Пуховая шаль и тяжелая корзина на руке Веру быстро согрели. И оттого стало ей сразу как-то спокойнее, веселее. Она ощущала, как пар от дыхания нежными пушинками садится ей на ресницы, и нарочно не смахивала иней. Это очень красиво — иней на черных ресницах. Она не думала ни о какой опасности. Какая может быть опасность, когда так хорошо, тепло под шалью — щеки ну просто пылают, — из корзины вкусно пахнет пирогами с черемухой и в груди словно кто-то поет: «Ты красивая, ты молодая! И дружка своего ты сейчас увидишь!»

Вера вприскочку перебежала через широкую сеть запасных путей, с которых почему-то убраны были теперь все вагоны, и направилась прямо к депо — здесь короче можно пройти в мастерские. Она знает такой проход: мимо кондукторской «брехаловки», потом за угол депо, а там сразу и забор мастерских. А в заборе выломаны две доски. — Раз — и уже во дворе. Корпус главного цеха. В этом конце двора близенько от забора. Вон его окна! Отсюда, с главных путей, прямо рукой подать, до них. Да ведь по воздуху не перелетишь через забор, в окна эти не впорхнешь, как птичка. А тут, на путях, стоит оцепление.

Закуржавевший, скрюченный морозом бородатый солдат наклонил штык ей навстречу.

— Куды? Нет проходу.

— Да я ведь поесть… отцу несу, — просительно сказала Вера, не сводя глаз с плоско заточенного острия. Неужели таким вот мерзлым железом этот солдат может ткнуть ее в сердце?

Солдат лязгнул затвором винтовки.

— Уходи, говорят!

Этот может.

Но Вера не пошла назад, а побрела вдоль цепи. И как-то сразу стала у нее теряться прежняя резвость в ногах. Она миновала четырех линейных и нырнула в промежуток между пятым и шестым. И сразу с двух направлений в нее нацелились штыки:

— Назад!

И опять она не повернула назад, а пошла дальше. Пропустила еще пять или шесть человек. Но все равно получилось то же: так же наклонились штыки и так же рыкнул на нее простуженный бас:

— Куды?

Вера подумала: эти видели, как ее прогоняли другие. Оцепление загибается за угол. Тем. из-за забора не было видно. Она пошла быстрее, наполнившись сразу надеждой. Повернула за угол, вломилась в сугроб и начерпала за голенища валенок снегу. Линейный солдат сказал ей с упреком:

— Чего тебя в эку беду понесло?

Стоит, улыбается в заиндевелые усы. Этот, наверно, пропустит. Только — куда? Здесь, как и везде, высокий и плотный забор с колючей проволокой поверху. Ей не перелезть. И Вера, проваливаясь в сугробы, пошла дальше, за следующий поворот.

Тут, против открытого пустыря, заставленного красными от ржавчины, старыми, поломанными паровозами, заваленного скатами негодных колес и всяким другим железным хламом, солдаты были расставлены реже. Если бы даже пройти сквозь их оцепление и потом мимо этих паровозов — там опять-таки стоит, забор, и самый высокий. Но Вера все же попросилась у ближнего к ней солдата:

— Дяденька, дозвольте пройти, хлеб отнести отцу.

Солдат отмахнулся:

— Иди, иди, проваливай отсюда.

Вера снова пошла вдоль цепи — и с тем же успехом: словно от ветра, навстречу ей один за другим наклонялись штыки. Корзина теперь больно резала руку, ныли коленки — Вере все время приходилось месить ногами снежную целину.

Уже как-то совсем на одно лицо стали казаться солдаты, и Вера больше не выбирала, а подходила к каждому подряд:

— Дяденька, пропустите…

Длиннее ей не удавалось сказать — ее прогоняли, грозя кулаками, прикладами. И все же она шла опять, упрямо теша себя мыслью: кто-нибудь да пропустит. Просилась, не думая вовсе о том, что если бы сквозь цепь ее и пропустили, так все равно через забор ей нигде не перелезть.