Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

В дальнем конце цеха зажгли масленый факел, по потолку и стенам заметались крылатые тени. И это сразу напомнило Вере, что здесь они сидят давно, отец, наверно, совсем голодный, корзина же наполовину опустела. И еще подумалось, что хлеба-то и у всех осажденных мало, а она знает, каким способом можно его сюда передать. Наскоро пересказав свой замысел, Вера вскочила.

— Ой, Саввушка, побежала я. А тяте, пожалуйста, ты уж сам отнеси.

Савва пошел ее провожать. У пролома они постояли, прислушиваясь. Солдаты кашляют, словно дрова рубят, под каблуками у них повизгивает мерзлый снег.

— Веруська, там… не опасно?

— Ну!

— Смотри, только не приходи сюда больше.

— Ладно, — она махнула на него варежкой и ловко нырнула в пролом.

Смеркалось. Морозный чад еще плотнее, чем утром, стлался над землей. С револьвером наготове Савва пробрался вслед за девушкой до угла депо. Припрыгивая на своих местах, закутанные в башлыки, топтались солдаты. Вера пошла прямо на них, беспечно помахивая варежкой. Савва приподнял револьвер: «Посмейте обидеть». Один солдат было и потянулся, хотел дать дерзкой девчонке крепкий подзатыльник, но Вера бесенком извернулась у него под рукой, отпрыгнула, как мячик, и уже издали раскатилась долгим звенящим смехом Савва счастливо улыбнулся и тихонько поставил курок револьвера на предохранительный взвод.

23

Всю ночь Вера ходила по домам рабочего поселка, торопила женщин;

— Пеките скорее хлеб.

Агафья Степановна сразу завела две квашни.

А ночь над городом стояла тревожная. Не слышно было пьяных песен, обычных для святочной недели. Новая песенка звенела где-то над окраиной города:

Царь испугался, издал манифест:
«Мертвым свободу, живых под арест!»

И скорбные-скорбный припев:

Россия. Россия, жаль мне тебя.
Бедная, горькая участь твоя!

Не бродили по улицам с вифлеемскими звездами христославы; вместо них на пустых перекрестках мелькали полицейские и военные патрули.

Утро тоже занялось печальное, серое. Смотреть с горы вниз, в долину, на станцию, депо и мастерские — глубокое, мутное озеро дымного чада, в котором с крышами утонули дома. И фонари не светят, а только показывают место, где сами стоят.

Нести провизию в мастерские собралось много женщин — человек сорок. Вера повела их и все время торопила:

— Скорее, скорее, пока солдатам в тумане плохо видать.

Сплошной ватагой они вломились в цепь солдат, разорвали ее, прихлынули к высокому забору, где Вера вчера провалилась в сугроб, и тут сразу растеклись широко. Закоченевше солдаты сначала не поняли, куда и зачем идет такая толпа с мешками. Кто-то из унтеров заорал:

— Разойдись!

Кое-кто из солдат заработал прикладом. Но женщины стояли уже близ забора и метали через него свои узлы. Здесь оцепление было редким, сбежаться много солдат не могло, и пока они чинили расправу над некоторыми, остальные женщины через забор перебросили все.

Довольная, что все так хорошо удалось, Вера понеслась вдоль путей к вокзалу. Острый, морозный воздух больно резал ей грудь, кололо в боку, но она летела, все прибавляя шагу. Солдаты оцепления поворачивали головы вслед за ней, узнавали вчерашнюю: «Вот коза-девчонка!»

Поравнявшись со входом в депо, с той тропинкой возле «брехаловки», по которой она шла вчера, ожидая немедленной смерти, Вера теперь на последнем дыхании пролетела сквозь цепь солдат и упала, споткнувшись в проломе.

— Ну и вот. Все! — выговорила она.

Ее поднял, поставил на ноги дружинник.

— Эвон! Ты опять?

— А чего? Мы вон хлеб для вас принесли. Накидали через забор.

Дружинник хвистнул:

— Фью! Это и ты там была? Ну, молодец тогда. Шагай, грейся.

Отряхивая с рукавов снежную пыль, Вера пошла в главный цех. Здесь было все так же, как и вчера: на крыше алело знамя революции, громоздились у окон и у входов баррикады, гудели людские голоса. Горели костры посреди цеха, женщины кипятили воду, бог весть из чего готовили похлебку. Хлеб, переброшенный через забор, уже ходил по рукам.

Вера глянула за станок, где так хорошо ей было с Саввой. Там нет никого. И ей стало стыдно, что она опять пришла ради Саввы, а с отцом так еще и не повидалась.

Филиппа Петровича Вера нашла в инструменталке. Он и еще два слесаря чинили ружья. Вера охнула:

— Тятя!

Филипп Петрович стал обнимать дочку. Руки его пахли железом. Глуша радость в голосе, он выговаривал ей — зачем пришла.

— Мало ли что тут затеется. Видишь, какие штуки, — и показал на свой верстак. — Всякое делать умею, а ружья, черт его бей, в жизни еще чинить не приходилось.