Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

— Здравствуйте, Иван Максимович.

Хозяин протянул руку. Порфирий пожал ее, ощутив на мгновение в своей ладони холодок золотых перстней.

— Ну, садись да рассказывай. — Василев посадил Порфирия у стола в мягкое обитое коричневым бархатом кресло, пододвинул другое такое же себе и сел напротив. — Как живется?

— Хорошо живется.

— Слава богу! Ты ведь, кажется, теперь служишь на железной дороге?

— На железной дороге.

— Говорили мне: там у вас было что-то такое…

— Бастовали рабочие.

— А не пострадал за это никто? — заботливо спросил Иван Максимович и наклонился: — У тебя как? Тебя не обидели?

— Работаю, — сказал Порфирий, стремясь разгадать, хитрит Василев или на самом деле у него сегодня такое доброе настроение. — Работают и другие. Только одного, слесаря Терешина, уволили.

— Да? И хороший слесарь?

— Самый лучший во всех мастерских.

Василев сострадательно качнул головой, опустил мясистые веки.

— Строго наказывают. Зачем это увольнять? Но, я слышал, в других местах поступают и еще круче. Увидишь Терешина, скажи: пусть приходит, возьму к себе. Нужен мне слесарь хороший на паровую мельницу. И человеку в беде помочь хочется. — Он опять наклонился к Порфирию: — Как семья, здорова?

— Жена здорова, а мать в больнице лежит.

— Ай-яй-яй-яй! А эта… Клавдия? Она тоже у тебя живет?

— Вот она и в больнице.

— А я ведь полагал, что Клавдия тебе тещей приходится.

— Зову матерью.

— Ага. Это хорошо. — И хватит, пожалуй, внимания к этому мужику. Пусть теперь он говорит, что ему нужно. Впрочем, известно и это. Иван Максимович устало откинулся на спинку кресла. — Мне тоже что-то все нездоровится.

— Я вот зачем пришел к вам, Иван Максимович, — уловив нотку нетерпения в голосе Василева, сказал Порфирий. — Насчет сына жены моей.

— Так я и подумал. Тут у меня Елена Александровна, кажется, не очень приветливо встретила твою жену. Извини. Боится. Она, жена твоя…

— …из тюрьмы, — спокойно помог Василеву Порфирий. — Каторжница.

— Мм… А Люсе это представляется уже бог весть чем. От тюрьмы же и от сумы, как говорят, не отказывайся. Правда?

— Отдайте нам мальчишку, Иван Максимович.

Василев потеребил колечки бороды, устремил взгляд кверху, где в потолок была вделана бронзовая шестирогая люстра. Лепной поясок вокруг люстры отчего-то дал трещину. Уж не садится ли дом на один бок? Подлецы каменщики могли плохо заложить фундамент. Надо будет спросить Густава Евгеньевича, он — инженер и сразу определит, в чем дело.

— Коронотов, я мог бы тебе коротко ответить «нет», — сказал Василев, переводя взгляд теперь на Порфирия. — Но я хочу понять тебя и хочу, чтобы ты меня понял. И хочу еще, чтобы разговор об этом у нас больше никогда уже не повторялся.

— Такого зароку я дать не могу, а поговорить хотите — поговорим. — Порфирий весь словно сжался. Коли он пообещал Лизе взять мальчишку, пошел сюда — он и будет говорить с этим купцом так, как говорил бы о своем сыне. — Вам чего же непонятно, Иван Максимович?

— Все непонятно, — пожимая плечами, сказал Василев. — И прежде всего непонятно, почему пришел ты. Ведь даже если поверить, что это ребенок твоей жены, — он не твой. Или это. не так?

— Скажем, так. А я все же пришел. Значит, стал он и моим сыном. — твердо выговорил Порфирий, хотя и почувствовал, что своим вопросом Василев сразу ожег его, как каленым железом.

— Понимаю. Любовь к жене, прощение измены и прочее. Ну, а как понять такую мать, которая подкидывает своего, ребенка чужим, а потом является за ним через восемь лет? — Василев спрашивал мягко, даже как-то осторожно, словно боясь резкостью своих вопросов обидеть Порфирия.

— В тюрьме пять лет сидела она, потом лежала больная.

— А до тюрьмы?

Желваки заходили на сухих щеках Порфирия. Зачем же он будет перед этим купцом исповедоваться, если тот сразу ответил «нет» и заранее сказал, что только так кончится у них и любой разговор? Зачем же открывать ему всю свою душу? Бисер метать перед свиньями… Порфирия передернуло, он почувствовал, что волна бешенства вскипает у него внутри. Лучше встать и уйти, пока он еще может, пока не вырвался гнев наружу. Ну, а что же он тогда скажет Лизе? Что сам не захотел до конца поговорить с Василевым?

— Иван Максимович, вам это все ни к чему, как получилось, — голос Порфирия стал глухим, сиповатым. — А приходила к вам жена моя, и я вот пришел. Значит, не попусту.

— Да ведь как же, Коронотов, — по-прежнему мягко и ласково сказал Василев, — как же тогда я тебе объясню свою точку зрения, если ты мне ничего объяснить не хочешь? Согласись сам, что твое требование становится просто прихотью. Хочу — и только. А ведь разговор идет о ребенке.

— Потому и трудно говорить, что о ребенке. Сердце-то у матери есть?

— Сердце? Когда она своих детей подкидывает? Нету!

— На Лизу, Иван Максимович, вы грязь не лейте, сердца ее вы не знаете. — Чтобы не сжать пальцы в кулаки, Порфирий крепко стиснул ими свои колени. — Вы поймите: ей без сына нельзя. Кровь родная к себе его требует. Она без него сама не своя.