Хрен знат 2

Вот честно скажу, не было у меня злости на этого пацана за то, что Витька проучил. Вёл бы себя по-человечески, отделался бы парой подсрачников. Так нет, увидел, что я пасанул, по блатному зачимчиковал, типа больше никуда не торопится. Лыбится, падла, упивается своим превосходством. А чтоб я его ещё больше боялся и уважал, напевает себе под нос: «Канает мент, с досады ливеруя, как щипачи втыкают на ремне, он хочет фреера подкремзать наментуя, да кабы шнифт не выстеклили мне…»

Не стал я ему говорить «защищайтесь, сударь!» Он ведь Витька без предупреждения сделал. Подкремзал ему с разворота под дых, а когда задохнулся, левым хуком отправил на лежбище в мочаки. А чтобы спокойно спал по ночам и сомненья его не мучили, коротко пояснил:

— Это тебе, сука, за то, что кенту моему на железнодорожном вокзале гулю подвесил. Ещё раз такое увижу, выстеклю шнифт. —

И рогатку забрал.

* * *

Пришёл домой, бабушка ох да ах: «Да бедный ты мой внучок! Да как похудел! Да чем тебя там кормили⁈» Как будто вчера о том же самом не спрашивала.

Нормально кормили! Во всяком случае, лучше того, что я себе сам на старости лет готовил. Вслух конечно этого не сказал. Сел за стол, вчерашний борщец мечу, сопаткою шмыгаю. Типа да, бедный я и несчастный. Повару возражать, последнее дело.

Второе и третье было диетическим: мой любимый молочный суп с настоящими макаронами и бабушкина «закваска» с корочкой белого хлеба, густо намазанного топлёным сливочным маслом. Мамка с Камчатки трёхлитровый баллон привезла. У нас это дело только на рынке у частников можно купить, и то самодельное.

— Витька Григорьев раза четыре уже приходил, — только Елена Акимовна это произнесла, мой корефан в голос зауркал.

Подхватился я и к нему. Она было дело, «а-а», только я уже за калиткой. Смотрю, грустный какой-то Витёк, будто бы шалабан мне уже проиграл. Ни тетрадки при нём, ни авторучки, будто бы не на почту собрался. И репу свою мне подставляет.

— На, — говорит, — бей!

Я ему:

— Что за дела⁈

А он:

— Нет у меня рубля!

— Как нет⁈

— А так. С вечера был. Вместе с конвертом лежал в кармане штанов. Я перед сном проверял. А утром уже нет. Танька наверно подглядела и свистнула, сучка такая!

Хотел я ему сказать, что Таньку зовут Петром, да не решился. Всё равно б не поверил и в драку полез. Он тогда старшего брата выше Ленина чтил за то, что достал его из Невольки, когда Витька тонул, и уже начинал пускать пузыри.

Вот так, думаю, неделю назад не мог для себя решить, кому юбилейный рубль будет нужней, мамке или Гагарину. А оказалось, Витьку. Кто ему больше поможет, если не старший друг? Достал из кармана рогатку:

— На, зацени подарок, а я пока за книжкой схожу. Как вернусь, буду отпускать шалабан.

Не хотела меня бабушка отпускать, но увидела по глазам, что действительно надо. Спрятал я под рубашку «Республику ШКИД» и тетрадку, а рубль с авторучкой сунул в карман. Обернулся за пару минут. Смотрю, мой друган вертит в руках рогатку, а мысли у него не о том. Чуть не плачет. Так его жалко стало!

— Ладно, — сказал, — дам я тебе рубль. Погнали на почту, там и письмо напишем. Конверт у тебя с собой?

Не поверил Витёк. Да и кто б на его месте поверил, что пацан пацану так вот, запросто рубль отдаст? Скажите ещё сто!

— Брешешь!!!

— Брешут собаки и свиньи и ты вместе с ними!

— Ну, покажь тогда! Если есть у тебя рупь, покажь!

Отдал я ему свой блестящий юбилейный кругляш:

— Подставляй клешню! — и с размаху. — На, дарю, только не потеряй!

Рубль упал кверху солдатом освободителем. Полыхнул на ладони чёткими гранями. Григорьев опять не поверил:

— Это ты мне? И не жалко?

— Жалко конечно. Но мы же с тобой спорили на шалабан? Надо чтоб всё было по-честному.

— Не, я так не могу.

— Можешь! — жёстко сказал я. — Из-за какого-то сраного рубля ты можешь лишиться Наташки. Деньги, Витёк, это всего лишь деньги. На них счастье не купишь. Но если для тебя это так принципиально, считай, что ты взял у меня в долг. Отдашь, когда заработаешь. И вообще, скоро мамка придёт, загонит домой и хрен куда больше отпустит. Сидишь тут, распитюкиваешь: могу, не могу…

А тут и она. Выруливает из-за вагонов. Мы с Витькой по-над забором, мимо смолы — и дальше по улице. Ругал я его до самой кладки. Он вообще-то нотаций не любит, особенно на каникулах, а тут промолчал.

Когда мы уже к перрону начали подходить, Витёк про рогатку вспомнил. Достал её из кармана и у меня тот расстрельный день в памяти всплыл. Будто бы пелена с глаз. Смотрю, на скамье у входа в вокзал два пацана семечки лузгают и по сторонам озираются. Ещё несколько сопляков, разбившись на пары, по площади дефилируют.

— Стоять! — говорю и с насыпи Витьку тащу за собой. — Кажется, нас с тобой здесь пасут.

Он:

— Чё-ё-ё⁈

Я:

— Через плечо! Ловят нас. Оттырить хотят. Видишь, разведку выставили?

Выглянул Витька из кушерей:

— Гля, точно! Может, не нас?

— А кого⁈

Рассказал я ему как пару часов назад того снайпера встретил и вывалял в мочаках.

Не скажу, чтобы эта новость Григорьева сильно обрадовала. С одной стороны месть это сладкая штука, а с другой не вовремя как-то, да и не своими руками. Поскучнел он: