Хрен знат 2

Я ему с улицы:

— Кто там?

Сашка в старости стал глуховат. С третьего раза еле услышал.

Посидели по-стариковски, помолчали вдвоём. Проводил он меня до калитки и говорит:

— Бать колотить, Санёк, семьдесят девять лет!

В этом времени нет случайных прохожих. Все кто есть, родом из моего детства. Они как пророческий сон, сбывшийся наяву. Хоть верь, хоть не верь. Жизнь это тоже мост. Идёшь по нему, многих не замечая. А ближе к концу оглянёшься — и холод в груди: где все, к кому ты привык, с которыми сталкивался, не уступая дороги? А их уже нет. Теперь кричи, не кричи «где моя рота?» — не обернётся никто…

Витька, кстати, тоже заметил следы былого пожара:

— Гля, — спрашивает, — а что это тут горело⁈ — вернее, не спрашивает, удивляется вслух.

Ага, так я тебе и сказал! «Железный поток» посвящён юбилею советского государства. Премьера в кинотеатрах только через пять месяцев. Что тут конкретно происходило, даже местные толком не знают, а ему и подавно знать не положено.

— Де-ду-шка-а!!!

Вдоль закопчённых перил с визгом проносится «контролёр», он же, «несносный ребёнок», а если точней — Димка. Оборванная с краю доска гулко шлёпает в такт барабанной дроби сандалий. Ещё мгновение — и затихает вдали:

— Я-зай-ца ви-и-де-ел!

Тоже любит своего деда!

— Витёк, — причалив к пляшущему плечу, резко пускаю в ход остриё правого локтя. — Там Тайка уже догоняет. Смотри, падла, только попробуй забыть, что ты внештатный корреспондент!

— Замётано! — таким же свистящим шёпотом отзывается он.

А вот и шаги. Всё ближе и ближе… пора! Будто бы продолжая давно начатый разговор, глубокомысленно изрекаю:

— Нет, Виктор! Поэзия это не средство массовой информации. Зачем рифмовать то, что понятней и проще изложить в прозе?

Тьфу, блин! Да это же Киричек!

Сашка в три шага удаляется от нас метра на два. Бросает через плечо:

— Сказились… математики хреновы…

Не успеваю плюнуть с досады, а за спиной:

— Виктор, Александр, подождите! — На этот раз точно она. — Я вот что хочу сказать: если писать так же правдиво, как первые четыре строки, в любом случае получится хорошо…

Так же наверно и командарм Кожух атаковал замешавшихся беляков. Тайка обхватила за плечи моего корефана, прикоснулась губами к его тёмно-кирпичной щеке — и, как пристяжная кобыла на крутом развороте тачанки — ни «до свидания», ни «пиши», а копытами по той же доске: шлёп, шлёп, шлёп…

— Крову ма-а-ть!!!

Нет, это было не ругательство, а перефраз. Новое толкование классики. Витька произнёс его с таким придыханием, будто бы из него вместе с последним словом вылетела душа. Стоит, падла, как истукан, глаза дурные-дурные и кончиками пальцев за тот поцелуй держится, чтобы не улетел. Уже из автобуса машут: «Вы что там, в штаны наложили?», а он, падла, ни с места.

Ничё, корефан. Буду жив, научу тебя играть на гитаре. Сядем с тобой на скамеечку у калитки Алки Сазоновой — и восьмёрочкой:

Зачем ходить, бродить вдоль берегов,

Ночей не спать, сидеть в дыму табачном?

На то она и первая любовь,

Чтоб быть ей не особенно удачной…

А на пригорок взбирается кляча, тащит к зениту приземистую телегу. В ней беспрестанное шевеление. То ли Тайка платочком машет, то ли просто солнечный блик. А хороша, падла!

* * *

Дороги Кубани перерезают просёлки, но все они встречаются в Краснодаре. Есть по дороге большие столовые и кафе, но все едут перекусить в станицу Воронежскую. Там и домашние пирожки в четыре моих ладони, и плов, и шашлык, и обжигающий хаш. Всё это готовится и съедается круглосуточно. Не случайно съемочная площадка «Мосфильма» расположилась именно здесь. На берегу Кубани разбили шатёр, по ближним холмам разбросали белобокие хатки с мельницей-ветряком, чтоб было как в книге Серафимовича.

А первыми этот клондайк открыли водители дальнобойщики. Они разнесли добрую славу о местных поварах-кулинарах по дорогам бескрайней страны. Многие теперь специально делают крюк, чтобы в том убедиться, и наш тоже не исключение:

— Вы, — сказал, — как хотите, а я потерплю до Воронежской.

Там и удобный подъезд, и автобус есть, где поставить, и кормят как дома.

Из Витьки сейчас математик, как год назад. Отвернулся к окну, вылупил зенки, и улыбка дурацкая до ушей. Забрал у него часы — не шелохнулся. Значит, думаю, так тебе они и нужны. Подхватился, отнёс хозяину. Он, как я и ожидал, не удержался чтоб не съязвить:

— Что ты там, гандрюшонок, о поэзии говорил⁈

Я тык, да мык, а он схватил меня за рукав:

— Садись, пионэр, да послушай, что дяденька Саша будет тебе втолковывать. Э, мужики, посуньтесь! Вас это тоже касается…

А у тех свои разговоры. Ведь поэты молчат только наедине с бумагой. Тем более, «Рубин»! Он ведь по девяносто восемь копеек хороший был. Это потом, уже по рубль две, с белой пластмассовой пробочкой, годился только на то, чтобы красить велосипеды.

Что у Киричека до старости не отнять, так это умение в шесть секунд овладевать вниманием аудитории:

— Вот ты, Семён, — Сашка намётанным взглядом вычленил из окружения хранителя большого портфеля. — Ну-ка, Семён, скажи, ты помнишь те времена, когда стихи из тебя выходили вместе с дыханием? Будто их кто-то на ухо нашептал?