Христа распинают вновь

— Счастливого плавания, Спаномария!

— И за твое плавание, ага!

Оба добродушно засмеялись.

— Если бы наш Мохаммед, — сказал ага, вытирая усы, — если бы наш Мохаммед и ваш Христос пили раки и чокались, как мы с тобой, капитан, то они стали бы добрыми друзьями: не старались бы выколоть глаза друг другу… Но не пили они и ввергли мир в кровопролитие!.. Вот стали же мы друзьями, капитан? Мы ведь хорошо жили? Разве плохо мы прожили?

— Поп идет причастить меня, ага, — сказал капитан, у которого голова начала кружиться, а глаза уже закрывались. — Прощай!

— Постой, куда ж ты! Я тебе привел Юсуфчика, чтобы он спел перед твоим отплытием твое любимое амане. Без того не уходи… Эй, Юсуфчик, спой нам амане, будь добр!

Юсуфчик вынул изо рта мастику, приклеил ее к колену и с чувством приложил правую ладонь к щеке. Раскрыл уже было рот, чтобы спеть амане, но ага поднял руку.

— Постой, Юсуфчик! Пусть сперва сеиз протрубит.

Повернулся к сеизу.

— Открой дверь, — приказал он, — стань у порога и протруби как можно громче!

Сеиз открыл дверь, поднял трубу и затрубил, как трубач к наступлению.

— Хватит! — крикнул ага. — Теперь, мой Юсуфчик, спой наше амане!

Раздался чистый, страстный голос. Капитан слушал, и песня отзывалась в его груди сладостной болью. «Дунья табир, руйя табир…» Жизнь и сон — одно и то же, увы, увы! Никогда прежде капитан не чувствовал, что настоящая жизнь и сон одно и то же… Значит, до сих пор он спал и ему снилось, что он — тот самый капитан, который появлялся в гаванях Белого и Черного морей, участвовал в войне 1897 года, был греком и христианином, а сейчас умирает… Нет, не умирает… Он проснулся, сон кончился, наступает рассвет.

Он тихо протянул руку.

— Спасибо, ага, только ты понял мои страдания! До свидания, Юсуфчик! Пусть никогда не растает твой ротик, пусть станет он рубином на земле!

Ага расчувствовался и вытер глаза.

— Иди же, капитан, и если я тебя называл когда-нибудь Спаномарией, то это только из любви к тебе! Извини меня и — в добрый путь!

Он нагнулся и поцеловал капитана; их глаза наполнились слезами.

— Да и я тоже не знал, что так любил тебя, дорогой ага, — тихо сказал умирающий. — Прощай!

Так они расстались. На обратном пути ага повернулся к сеизу.

— Протруби еще раз погромче, пусть услышит капитан и утешится… Пусть услышит село, и пусть все соберутся похоронить его! Падает один из столпов села! И поторопимся, ребята, — добавил ага, видя, что небо покрылось прозрачными летними облаками и на землю упали первые капли дождя, — я в парадной форме.

И все трое почти побежали.

Михелис шел им навстречу, держа в руках бумагу и чернильницу.

— Как дела капитана, ага?

— Хорошо, он спокоен, он чувствует себя лучше, чем мы, живые!.. Но все-таки поторапливайся!

Старуха Мандаленья раскрыла настежь дверь. Она ждала попа со святыми таинствами, но вместо попа показался запыхавшийся Михелис.

— Не торопись, мой мальчик, — сказала ему старуха. — Он еще держится, семь душ у умирающего… Пожалуйста, входи!

Михелис вошел и закрыл за собой дверь.

Капитан в изнеможении закрыл глаза, кровь снова потекла по лицу и по простыням. Старуха подошла, вытерла кровь и нагнулась к уху капитана.

— Капитан, пришел Михелис с чернильницей, ободрись немного!

Капитан преодолел забытье, приподнял разбитую голову, приоткрыл глаза.

— Добро пожаловать, молодой архонт, — сказал он.

Снова закрыл глаза и уснул. Михелис сел на сундук, разложил рядом с собой бумаги и стал ждать.

— Хороший человек был, бедняга, — сказала тихо старуха и вытерла глаза и нос, по которым струились слезы. — Хороший был человек, хотя и вспыльчивый. И мой покойный муж…

И она принялась жаловаться, чтоб излить свою душу. Михелис закурил сигаретку. Он тоже страдал, но никому об этом не рассказывал… Он слушал старуху, а мысли его были далеко.

Залаяла собака в селе, встревоженная старуха вскочила на ноги.

— Проклятие! Увидела, наверно, приближающегося Харона и брешет!

Открыла дверь, нагнулась, схватила камень, швырнула на улицу и вернулась.

Капитан открыл глаза.

— Михелис, — крикнул он, — где же ты? Подойди, я уже не могу громко говорить! Возьми бумагу и пиши.

— Не беспокойся, капитан, — сказал Михелис, — некуда торопиться.

— Пиши, тебе говорят, и оставь утешения! Семь душ у меня, шесть уже улетели, остается только одна; она прыгает у меня на губах и тоже готова улететь. Поторапливайся, пока я еще жив.

Михелис подошел к изголовью кровати, держа в руках лист бумаги, обмакнул перо в чернила.

— Я слушаю, капитан, — сказал он.

— Во-первых, напиши, что мозги у меня работают как часы и что я православный христианин. Отца моего звали Феодорисом Кападаисом. Детей, собак не имею, не женился, слава тебе, господи. Были у меня деньги, все пропустил через желудок; были у меня поля, их тоже продал — и туда же. Точнее сказать, пропил, но это одно и то же. Был у меня и пароход, вот он там, на фотографии; разбился недалеко от Трапезунда и пошел ко дну. Имущество, которое сегодня у меня осталось, — вот оно!

И он показал на свои тряпки.