Христа распинают вновь

— Поп, — сказал капитан и заткнул руками уши, — я устал. Приходил ага и беседовал со мной; пришел Михелис и написал мое завещание; я даже тебе завещал — хорошо, что я вспомнил! — оставшиеся деньги, чтобы ты меня похоронил и не бросил смердеть. А теперь явилась и твоя милость с пугалом… Больше не могу. Тебе говорят, уйди добром.

Он повернулся к стене и закрыл глаза; дыхание стало тяжелым и прерывистым, послышался предсмертный хрип.

— Спокойной ночи! — успел проговорить капитан.

Поп накрыл святую чашу лоскутом красного бархата.

— Я не могу, — сказал он, — причастить тебя телом и кровью Христа; пусть бог меня простит!

— Спокойной ночи, — снова прошептал капитан, тяжело дыша.

Он пошевелился несколько раз на матраце, тихо зарычал, открыл рот, как будто ему не хватало воздуха, и простыни окрасились, кровью.

Поп перекрестил его.

— Пусть бог тебе простит, — пробормотал он. — Я не имею права на это.

Он открыл дверь и позвал старуху Мандаленью — прибрать покойника.

На следующий день, когда хоронили капитана, моросил мелкий дождь, как и в тот день святого Георгия в Батуме, когда он веселился со своими друзьями в саду на крупной гальке. Прозрачные тучки бежали по небу, печально звонил сельский колокол, сладко пахла ромашка на кладбище. Все жители села шли за процессией, а впереди шла плакальщица, старуха Мандаленья, с непокрытой головой и рвала на себе волосы. А когда все было кончено и каждый бросил горсть земли в могилу, все вернулись в кофейню и начали говорить о доброте и благородстве покойного.

Яннакос хотел привести своего ослика, чтоб и тот принял участие в похоронах, потому что от Михелиса он узнал о ячмене, завещанном капитаном. Но поп Григорис рассердился.

— А что, разве он не божье создание? — возразил Яннакос.

— У него нет бессмертной души, — ответил возмущенный поп Григорис.

— Если бы я был богом, — прошептал Яннакос, — я бы и осликов пропускал в рай.

— Рай не конюшня, а дом божий! — закричал поп и прогнал его.

— Я бы их пропустил в рай, — сердито бормотал Яннакос, следуя за процессией, — я бы пропустил своего Юсуфчика, но с одним условием: чтоб своим навозом он не пачкал небо.

И когда яма была уже засыпана и люди разошлись, Яннакос отвел в сторону Михелиса и Костандиса, ибо не мог больше один хранить тайну, и сказал, им:

— Я должен, братья, кое-что вам доверить, но пусть это будет нашей общей тайной — еще никто этого не знает… У Манольоса появилась страшная болезнь на лице. Он стал похож на осьминога, словно сатана прилепил ему на лицо морду из сырого мяса. Не знаю, ребята, что и сказать… Или Манольос святой и только теперь это стало ясно? Потому что такими болезнями хворают, насколько мне известно, только святые отшельники…

— Это наверняка от святости… — сказал Костандис. — Святой он, святой, а мы и не понимали этого столько лет…

— Слишком-то не фантазируй, Костандис, — заметил Михелис, огорченно слушая эти новости. — Подожди, мы сперва все обдумаем, спросим у какого-нибудь врача…

— Давайте, — предложил Яннакос, — в воскресенье после обеда поднимемся на гору и навестим его… Я припас подарок для него… — И он вынул из-за пазухи маленькую книжку в позолоченном переплете.

— Евангелие. Мне его прислал вчера вечером отец Фотис через старика Христофиса. Он хочет, чтобы мы прочли его, мы, четверо корзинщиков, — так он нас ласково называет из-за тех четырех корзин с продовольствием! Он получил и тот рис со шпинатом, о котором я вам говорил, его съели голодающие, и вот теперь он шлет нам свое благословение и это евангелие.

Они перешагивали через могилы, где покоились их предки. На могилах росла ромашка. Земля стала мягкой от дождя, пахло сыростью. Друзья остановились на минуту, вдыхая влажный, теплый воздух, пропитанный легким горьковатым ароматом ромашки.

Михелис вздохнул; мысли его вдруг перенеслись к невесте, к его Марьори. Он вспомнил ее исхудалое лицо, ее глаза, обведенные синевой, платочек, который она прижимала ко рту, сдерживая кашель.

Он вспомнил, что еще мальчишкой пришел как-то раз сюда со своим отцом, когда почему-то откапывали девочку. Он видел ее однажды в своем доме — хорошенькая, кудрявая толстушка, с голубыми глазами, она все время улыбалась… Михелис остановился рядом с отцом над могилой; могильщик лопатой выбрасывал землю и укладывал ее в кучу вокруг могилы. Он искал кости девочки. Ее отец стоял наверху с маленьким деревянным ящиком, чтоб сложить их туда. И вдруг могильщик сунул обе руки в землю и вынул грязный череп… Маленький Михелис начал плакать. Ведь это была голова той красивой девочки с кудрявыми волосами! Куда же делись ее глаза? Где же ее улыбающийся губы?

С тех пор прошло уже двадцать лет, а он все ещё не мог пройти через кладбище, не вспомнив об этой красивой девочке и ее черепе…

— Что с тобой случилось, почему ты вздыхаешь, Михелис? — спросил его Яннакос.

Но Михелис толкнул ворота с железным крестом над ними.

— Пошли — сказал он.

Они молча направились к селу. Позади послышались тяжелые шаги. Они обернулись.

— Панайотарос, — сказал Костандис. — И этот дикарь ходил на похороны.