Христианум Империум, или Ариэля больше нет. Том III

– А если её прочитать, то что будет? Что-нибудь измениться в душе у читателя? Что вы предложили людям?

– Робер, вы чудовище, – Мастер рассмеялся сухим мелким смехом. – До сих пор я знал лишь две породы людей, которые терзали мою душу: злобные идиоты и ласковые болваны. Вы являете собой нечто третье: безжалостный умник. Но с вами интересно. К тому же вы правы. Я хотел предложить внешнему миру свой внутренний мир, полагая его содержание весьма интересным. Хотел ли я своей книгой как-то изменить жизнь людей к лучшему? Нет, мне это и в голову не приходило. В моей книге много правды, но там нет и намёка на истину. Да ведь истина всё равно не достижима.

– Христос есть Истина.

– Христос… Я так хотел его понять…

– Нет, вы просто хотели самовыразиться, но в итоге даже самого себя понять не смогли, а Христа вы и не пытались понять.

– Да причем тут… Робер, я был рождён обреченным на отчаяние. Я не мог не писать, потому что в этом моя сущность, единственный возможный для меня способ существования. При этом я не мог писать о том, о чем хотел читать мир идиотов, я мог выражать только то, что жило и пело в моей душе. А мир не мог принять того, что я пишу, потому что ему ничего такого не надо. И то, что мир растоптал моё сердце было совершенно неизбежно, мир не мог отреагировать иначе на содержание моей души. Но сердце художника сверхчувствительно, любое неосторожное прикосновение к нему, пусть даже самое лёгкое, уже вызывает боль. А если на него обрушивается град ударов, боль бывает такая, что в глазах темнеет. Человек в таком состоянии может думать лишь о том, чтобы избавиться от боли, спрятаться от мира так, чтобы он не мог его достать. Мир неизбежно свёлся для меня к моей сиятельной Донне, единственному человеку, который не причинял мне боль. Я просто не мог не оказаться здесь с ней вдвоём. А потом выяснилось, что моя Донна на самом деле пустышка, и творчества здесь никакого нет. Я так мечтал о покое, но он обернулся пустотой. Писать-то не о чем. Когда сердце перестало кровоточить вдруг выяснилось, что оно ничего не рождает. Представьте себе человека, который выковыривает у себя из носа козявки, бесконечно их описывает, и вы получите мой портрет. Теперь я узнал, что такое настоящее отчаяние, из которого нет уже совсем никакого выхода. Но всё было предопределено. Ничего не могло быть иначе. В чем я не прав?

– Вы безусловно правы в том, что были обречены на боль, такова судьба настоящего художника. Но вы не были обречены на отчаяние, с этим вы уже сами постарались. Ваша беда в том, что вы никогда, ничем и никем не интересовались, кроме самого себя. Когда-то вы описывали собственную боль, ну а теперь собственные козявки. Если бы вы по-настоящему любили кого-то или что-то, это стало бы для вас спасением. Тот, кто готов принять в свою душу чужую боль, уже не так обострённо переживает собственную. Если бы вы по-настоящему любили хотя бы свою Донну, это уже стало бы для вас спасением.

– Да было бы там что любить.

– О том и речь, что вы так чувствуете, но на это вы отнюдь не были обречены. Сначала вы любили её восхищение вами, потом вы поняли, что это восхищение ничего не стоит, и она сразу же стала вам не интересна. А вы когда-нибудь пытались увидеть в ней самостоятельную личность, источник собственного света, а не только отражение вашего сияния? Устав от её восторгов, вы тут же объявили её примитивной и пустой. Но ведь так не бывает. Каждая человеческая душа, может быть, и не слишком богатая, и не очень глубокая, всё же чрезвычайно интересна. Вы говорили, что она играет на флейте. Вам нравится, как она играет?

– У неё в общем-то неплохо получается. Она даже сочиняет свои небольшие пьесы.

– Но вы никогда не относились к её творчеству всерьёз?

– Да о чём там говорить. Женское рукоделие.

– А если вслушаться? Может быть, её пьесы и не шедевры, но в этих звуках – её душа. Знаете что, Мастер, постарайтесь целый месяц не думать о себе, и думать только о ней. Слушайте и обсуждайте её музыку, поговорите с ней о её детстве, задумайтесь посерьёзнее о той жертве, которую она принесла. Представьте себя художником, который хочет написать её портрет, но думайте не о том, чтобы написать лучший в мире портрет, а о том, чтобы как можно глубже отразить её внутреннее содержание. Пусть это довольно простенькое содержание, но тем интереснее будет работа. Хватит уже дарить себя ей. Подарите её себе. И тогда вас станет двое. И вы, может быть, напишите хороший роман о своей сиятельной Донне. А может быть, вы целую вечность будете писать этот роман. А она будет писать о вас музыку.

– Вы думаете, ещё не поздно? Мне казалось, что я уже в аду.

– Не знаю. Но у вас нет другого выхода, кроме как полюбить Донну. Я не могу вам в этом помочь. Но Бог поможет, если вы к Нему искренне обратитесь. Если не будете молиться, вам точно конец. У вас тут Библия есть?

– Разумеется.

– Читаете?

– Листаю, когда нужны цитаты для моих книг.