Христос и карма. Возможен ли компромисс?

Ну так вот, с тем, что я хочу вам сообщить, будет примерно то же самое. И, конечно, всякий раз, когда наши сегодняшние богословы обнаруживают концепцию у первохристианских богословов, она их настолько удивляет, что они тут же торопятся списать всю ее необычность на недостатки языка изложения или же на причуды того или иного автора-одиночки. И остаются ни с чем. То, что я хочу вам открыть, это представление, которое было общим у всей первохристианской Церкви. Каждый из этих великих богословов и мистиков одновременно говорит это по-своему. У них могут быть расхождения по каким-то второстепенным подробностям и деталям, но общим остается способ понимания Христовой тайны.

Тут нужно добавить, что в поисках подлинного христианства нам стоит обратиться к греческим, а также к «восточным» отцам[330]. На первых Вселенских соборах, выработавших сами основания нашей христианской веры, из более чем 3000 епископов только 25 говорили по-латыни. Конечно, каждый может сконструировать себе такое богословие, какое пожелает. Но тот, кто при этом хочет привязать это свое богословие к опыту первохристианской Церкви, должен обратиться за таким опытом к тем, кто созывал и готовил эти соборы. Тогда как у нас на Западе чаще всего сохраняют лишь формулировки, на этих соборах полученные, забывая то, что за этими формулировками стоит.

Христос, истинный Бог и истинный человек

Все богословы христианского Востока, как мы уже видели на примере св. Кирилла Александрийского, признают во Христе подлинное единство Его божественной и человеческой природы. Конечно, мы не знаем, что такое божественная природа, – по правде говоря, мы не до конца представляем, и что такое человеческая природа. Мы не знаем, ни что такое дух, ни что такое материя. Наши ученые уже больше не говорят о материи, да и о частицах тоже уже не говорят: разве что о функциях волны. Но уже не за горами то время, когда они и от этой формулировки откажутся в пользу какой-нибудь другой, но такой же временной и преходящей. Когда богословы говорят об этом единстве божественной и человеческой природы, они вовсе не пытаются проникнуть в химию и физику такого единства. Они используют для этого слова нашего повседневного языка. Точно так же мы говорим о жизни, при том, что никто не знает, что же это такое: жизнь; говорим о любви, и она остается для нас тайной за семью печатями и т. д. Все эти слова остаются просто привычными ярлыками, и все же и с их помощью мы можем порой выразить что-то очень важное.

Итак, для наших богословов самых первых веков христианства было очевидно, что Христос – истинный Бог и истинный человек, и это уже с самого момента зачатия Его в лоне Божией Матери, что Его человечество было прославлено и обожено, и это уже с самого момента Его появления на нашей земле. Далеко идущие последствия такой концепции мы заметили уже у Кирилла Александрийского: так Христу удается прорваться за пределы пространства и времени, как в душе, так и в теле. То, что наши западные богословы готовы признать лишь за воскресшим Христом, восточные видят уже в Младенце Христе, рождающемся в этот мир.

Свет Преображения, просвещающий все Ярче всего такой подход к тайне Христовой проявляется в толковании знаменитого евангельского рассказа о Преображении. Мы хорошо помним этот чудесный отрывок[331]. Христос вместе с Петром, Иоанном и Иаковом взошел на гору, чтобы помолиться в тишине, в стороне от людей. И там Он «преобразился» перед ними, т. е. лицо Его просияло, как солнце, и одежды Его стали такими, будто их выбелил белильщик. Рядом с Ним оказались Моисей и Илия, и раздался голос с небес: «Сей есть Сын Мой Возлюбленный; Его слушайте».

Чем дольше и глубже Церковь размышляет над тайной Христовой, тем очевиднее ей становится, что этот эпизод – настоящий ключ к тому, что же на самом деле представляет Собой Христос. Отцы Церкви понимают, что этот свет, эта слава, не вдруг упали там на Христа, словно луч прожектора. Это не просто извне данный Богом знак, подтверждающий избранничество Сына. Сам этот знак был видим лишь краткий момент, всего лишь миг, пока длилось само событие. Но богословы-мистики отлично поняли, что слава эта была сиянием божественности Христа, сиянием, пронизавшим собою Его плоть и даже Его одежды: «Нынешний день на Фаворе очами человеческими было видено невиданное: видено было тело земное, сияющее Божественным светом – тело смертное, источающее славу Божества. ‹…› Хотя святое тело (Христово) с самой первой минуты ипостасного соединения совершенно обогатилось славою невидимого Божества, так что одна и та же слава и Слова и плоти, однако же эта слава, быв сокрыта в видимом теле, не могла быть видена теми, которые связаны узами плоти и, конечно, не могут вмещать того, чего не видят и ангелы»[332].