Христос остановился в Эболи

Другой сопровождал меня до самого Гальяно. Это был смуглый стройный юноша, начавший чуть-чуть лысеть. Он сказал мне, ужасно стыдясь своей профессии, что принадлежит к очень известной семье города Монтемурро, в долине Агри; и я узнал потом в Гальяно, что все, что он мне рассказывал, было правдой. Его отец, слепой, известный во всей провинции, был очень богат. Он арендовал громадные земли в разных местах, далеко от Аукании; все его знали, так же как его знаменитую лошадь, которая возила его по всем дорогам, одного, без проводника, по всем этим владениям, расположенным более чем в пятидесяти километрах одно от другого. Их было восемь братьев, и все старшие закончили ученье и имели дипломы. Когда отец умер, семья разорилась. Братья были на хорошей службе, но мой полицейский Де Лука, самый младший, был в то время еще лицеистом. Ему пришлось бросить ученье и он не нашел ничего лучшего, как поступить на службу в полицию. Но эта профессия была ему противна; он хотел окончить лицей и найти другое занятие. Может быть я мог бы помочь ему? Так мой охранник поверял мне свои несчастья. В Риме жили его братья, его дяди, все — служащие каких-нибудь министерств. Он хотел побывать у них, но не мог меня оставить; он попросил меня пойти с ним. Так я увидел гостиные некоторых служащих; я был представлен как личный друг Де Лука и всюду был приглашен на чашку кофе и всюду давал уклончивые ответы на вопросы о своей особе. Де Лука стыдился и перед своими родными, никто из них не знал и не должен был знать, что он полицейский. Для них он был на хорошей должности в одном из северных городов, а я выдавался за его сослуживца.

И вот поезд уже увозил нас прочь от столицы к югу. Была ночь, но я не мог заснуть. Сидя на жесткой скамейке, я думал об ушедших днях, о владевшем мною чувстве отчужденности, о полном непонимании политиками тех краев, куда мы ехали. Все меня спрашивали о юге; всем я рассказывал то, что видел, и если все слушали меня с интересом, немногие, мне кажется, пытались действительно понять меня. Это были люди разных взглядов и разных темпераментов: от самых пламенных крайних до самых неумолимых консерваторов. Многие из них были по-настоящему одаренные и все говорили, что размышляли над «южной проблемой», и у них были готовы свои положения и свои схемы. Но как все эти положения и схемы и даже язык и слова, которыми они пользовались для объяснения, не были понятны крестьянам, так же жизнь и потребности крестьян были для них замкнутым миром, в который они даже не пытались проникнуть. Все они по существу (теперь, мне казалось, я видел это ясно) были более или менее бессознательными сторонниками государства, его поклонниками, не понимавшими самих себя. Неважно, было ли их государство таким, каким оно было сейчас, или таким, каким им хотелось его видеть в будущем; и в одном, и в другом случае оно было государством, стоящим как бы выше людей и жизни народа; тираническое или отечески заботливое, диктаторское или демократическое, но всегда унитарное, централизованное и далекое. Отсюда и невозможность для политиков и моих крестьян понять и быть понятыми. Отсюда упрощенность политиков, часто облеченная в философствующие выражения, и абстрактность их выводов, схематичных, пристрастных, очень быстро стареющих, не применимых к реальной жизни. Пятнадцать лет фашизма заставили всех забыть южную проблему; и если теперь некоторые хотели вновь поставить ее, то не могли рассматривать иначе, как в связи с чем-нибудь другим, с общими посредническими фикциями партии, класса или даже расы. Одни видели в этом чисто экономическую и техническую проблему, говорили об общественных работах, об осушении почвы, о необходимости индустриализации, о внутренней колонизации или обращались к старым социалистическим программам «перестройки Италии». Другие видели здесь только печальное историческое наследие, традицию рабства времен Бурбонов, которую либеральная демократия могла бы постепенно изжить. Третьи объявляли, что южная проблема — только частный случай капиталистического угнетения, который мог бы быть решен диктатурой пролетариата. Четвертые думали еще, что здесь налицо ярко выраженная расовая неполноценность, говорили о юге, как о мертвом грузе для северной Италии, и изучали возможности предупреждать сверху такое скорбное положение вещей.