Христос остановился в Эболи

Он читал каждый день газету, слушал радио и, когда убедился, что скоро разразится война в Африке, собрал свои чемоданы, сел на первый пароход, чтобы не оказаться блокированным в Италии, и удрал.

После двадцать девятого года, страшного года, немногие вернулись из Нью-Йорка и немногие туда уехали. Поселки Лукании оказались расколотыми пополам: половина здесь, а половина за океаном. Семьи разделились, женщины остались одни; для тех, кто жил здесь, Америка еще больше отдалилась, а вместе с нею отдалилась и всякая возможность спасения. Только почта постоянно доставляет оттуда всякие предметы, посылаемые удачливыми земляками в подарок. Дону Козимино было много хлопот с этими посылками: прибывали ножницы, ножи, бритвы, сельскохозяйственные инструменты, садовые ножи, молотки, клещи — всё мелкие предметы обыденной жизни. Гальяно. Что касается орудий труда, все в Гальяно было американизировано, так же как и меры: крестьяне пользуются дюймами и фунтами, а не сантиметрами и килограммами. Женщины прядут шерсть на старых веретенах, но отрезают нитки великолепными большими ножницами из Питтсбурга; бритвы цирюльника более совершенные, чем я когда-либо видел в Италии, и голубая сталь топориков, которые крестьяне всегда носят с собой, — американская сталь. Они не чувствуют никакого предубеждения против этих современных инструментов, не видят никакого противоречия между ними и своими старыми обычаями. Они охотно принимают то, что прибывает из Нью-Йорка, как принимали бы и то, что пришло бы из Рима. Но из Рима не приходит ничего. И никогда ничего не приходило, кроме налогового инспектора и речей по радио.

Речей в эти дни произносилось много, и дон Луиджино суетился, устраивая собрания. Был уже октябрь, наши войска прошли Мареб, война в Абиссинии началась. Народ Италии, поднимайся! А Америка все больше удалялась в туманы Атлантики, как остров на небесах, кто знает на сколько времени, быть может навсегда.

Эта война не интересовала крестьян. Радио гремело, дон Луиджино уже не курил на террасе во время школьных занятий, а тратил все часы на то, что произносил громовым голосом (его было слышно повсюду) речи перед учениками, заставлял их петь «Черное личико прекрасной абиссинки» и рассказывал всем на площади, что Маркони открыл невидимые лучи, и что весь английский флот вскоре взлетит на воздух. Дон Луиджино и другой старший учитель школы, его коллега по радио, говорили также, что эта война ведется именно для них, для крестьян Гальяно, у которых теперь будет сколько угодно земли для обработки и к тому же хорошей земли, такой, что достаточно посеять что-нибудь, и оно вырастет само. Увы, оба учителя так много говорили о величии Рима, что крестьяне не могли верить всему остальному. Они качали головой недоверчиво, молчаливо и покорно. «Те из Рима» хотели воевать и хотели заставить крестьян воевать для них. Ну что же! Умереть на абиссинских амбах не хуже, чем умереть от малярии на собственном поле, на берегу Сауро. Казалось, что студенты, юноши из ДЖИЛ, учителя, дамы из Красного Креста, «Миланские матери и вдовы павших в бою», флорентийские синьоры, продавцы, торговцы, пенсионеры, журналисты, полицейские, служащие министерств в Риме — словом, все те, кого принято называть итальянским народом, были в те дни захвачены блаженной волной энтузиазма и славы. В Гальяно я не имел возможности проверить это. Крестьяне были еще молчаливее, печальнее и мрачнее, чем обычно. В эту обетованную землю, которую надо было прежде отнять у тех, кто владел ею (и инстинктивно они чувствовали, что это несправедливо и не может принести счастья), они не верили. «Те из Рима» не имели привычки делать что-нибудь для крестьян; и это предприятие, хотя о нем много говорили, должно таить в себе другую, не имеющую ничего общего с интересами крестьян цель. Если у «тех из Рима» есть деньги, чтобы тратить на войну, почему они не починят сначала мост через Агри, который обвалился четыре года назад и никто не думает восстанавливать его. Надо было бы также запрудить реку, провести несколько новых источников, посадить в лесах деревья, вместо того чтобы вырубать те немногие, что остались. Земли хватает и здесь; зато всего остального у нас нет.

Поэтому они думали о войне как об одном из обычных неотвратимых несчастий, как о подати или о налоге на коз. Они не боялись идти в солдаты.

— Жить здесь по-собачьи, — говорили они, — или умереть там по-собачьи — не все ли равно?