Христос остановился в Эболи

Для жителей Лукании Рим — это ничто, это столица синьоров, столица чужого и злонамеренного государства. Неаполь мог бы быть их столицей — ив какой-то мере является ею, — столицей нищеты, бледных лиц, лихорадочных глаз обитателей его подвалов, двери которых открыты летом в жару, полураздетых женщин, спящих на ступеньках Толедо[34]. В Неаполе уже давно нет больше никакого короля, и если он появляется здесь, то только для того, чтобы погрузиться на пароход. Королевство кончилось; королевство этих людей, не знающих надежды, находится не на этой земле. Другой мир — это Америка. Но и Америка для крестьян имеет двойную природу. Это земля, куда едут работать, где обливаются потом и изнывают от труда, где немного денег сберегается ценой тысячи усилий и лишений, где люди иногда умирают и никто о них не вспоминает; но в то же время это, бесспорно, рай, обетованная земля.

Не Рим или Неаполь, а Нью-Йорк мог бы быть для Лукании настоящей столицей, если эти люди, не имеющие государства, могли бы обрести его. И так оно и есть — в единственном смысле, который существует для них, в смысле мифологическом. В силу своей двойной природы Америка как место для работы их не интересует: там живут, как и везде, как животные, впряженные в повозку, и совершенно безразлично, по каким дорогам ее тянуть; но как рай, как небесный Иерусалим, она недостижима, ее можно только созерцать из-за моря, не участвуя в ее жизни. Крестьяне уезжают в Америку и остаются такими, какими были; многие поселяются там навсегда и их дети становятся американцами; другие же, те, что возвращаются двадцать лет спустя, приезжают точно такими, какими уезжали. Спустя три месяца немногие английские слова забыты, немногие внешние привычки отброшены, и крестьянин становится прежним, подобно камню, по которому долгое время текли воды реки в разливе и который при первом луче солнца высох в несколько минут. В Америке они живут обособленно, поддерживают отношения только с земляками, не участвуют в американской жизни, годами едят один хлеб, как в Гальяно, чтобы отложить несколько долларов; они рядом с раем, но даже не пытаются войти в него. Потом, через какое-то время, возвращаются в Италию, думая побыть там немного, отдохнуть, повидаться с кумовьями и родными; но вот кто-нибудь предложит вам купить клочок земли, найдется девушка, которую вы знали еще девочкой, вы женитесь на ней, и так проходит шесть месяцев, после чего истекает срок разрешения вернуться назад, и приходится оставаться на родине. Купленная земля дорога, пришлось заплатить за нее сбережениями многих лет работы в Америке, но нет на ней ничего, кроме глины и камней, а надо платить налоги, урожай не окупает расходов, рождаются дети, заболевает жена, и очень скоро возвращается нищета, та самая нищета, от которой вы бежали много лет назад. И вместе с нищетой возвращаются покорность, терпение и все старые крестьянские обычаи; вскоре эти «американцы» уже ничем не отличаются от других крестьян, разве что они более печальные да время от времени вздыхают об утраченных благах. В Гальяно много этих бывших эмигрантов; день возвращения рассматривается ими всеми как день траура. Тысяча девятисот двадцать девятый год был страшным годом, и о нем все говорят как о катастрофе. Это был год кризиса в Америке, курс доллара упал, банки лопались; но это в общем не затрагивало наших эмигрантов, которые обычно помещали свои сбережения в итальянские банки и тотчас обменивали их на лиры. Но в Нью-Йорке была паника, некоторые агитаторы нашего правительства неизвестно почему заявляли, что в Италии всех ждет работа, богатство и процветание и они должны вернуться. Так очень многие в этот год траура дали убедить себя, бросили работу, сели на пароход, вернулись на родину и остались здесь, словно мухи, попавшие в паутину. И вот они опять крестьяне, у них есть осел и коза, вот они опять отправляются каждое утро к далеким малярийным окраинам.

Некоторые сохранили ремесло, с помощью которого существовали в Америке; но здесь, в поселке, нет работы и царит голод.

— Будь проклят двадцать девятый год, будь проклят тот, кто уговорил меня вернуться, — говорил мне Джованни Пицилли, портной, измеряя в дюймах покатость моих плеч по сложной, оригинальной современной американской системе, для того чтобы сшить мне охотничий костюм. Он был хороший ремесленник, очень опытный в своем деле, каких мало можно найти даже в самых знаменитых мастерских города, и он сшил мне за пятьдесят лир самый красивый бархатный костюм, какой я когда-либо носил. В Америке он зарабатывал хорошо, а теперь жил в нищете, у него было уже четверо или пятеро детей, он не надеялся больше подняться, и с его еще молодого лица исчезли всякие следы энергии и веры, оставив только безнадежное выражение тоски.