Христос остановился в Эболи

Оказавшись в толпе около церкви, я постарался поскорее уйти от этого общества, горячо обсуждавшего событие. Все синьоры, за исключением доктора Милилло, качавшего головой, недовольного племянником, считали, что подеста прав, и решили донести властям на священника.

— Наконец-то мы от него отделаемся! — вопил дон Луиджино. — Это подходящий случай!

Трудно сказать, приготовил ли дон Трайелла это чудо заранее, по-стендалевски разыграв мизансцену запоздания, потери написанной проповеди, смущения на кафедре с благочестивой целью назидания, чтобы с помощью ораторской хитрости произвести большее впечатление на души слушателей, или же у него внезапно возникло желание едко посмеяться над своими врагами и даже над самим собой и развлечься за счет тех людей, которые его ненавидели и преследовали. Конечно, он не был пьян, а если и выпил больше обычного, это только прибавило, а не отняло у него ясности мысли и присутствия духа. Но дон Луиджино уверял, что священник был пьян, что проповедь он действительно потерял и что все это было ужасно скандально; и это погубило старого священника. На следующее утро, хотя это был праздник рождества, отправили доносы: письма к префекту, в квестуру и епископу. Потом, некоторое время спустя, приехали два священника из Трикарико, посланные епископом для ведения следствия. Думаю, что все, кого они опрашивали, говорили против Трайеллы; один я пытался оправдать его, но мои слова не имели никакого значения. И епископ решил заставить дона Трайеллу жить там, где ему было предназначено, в Гальянелло, и запретил ему по давать на конкурс в приход Гальяно. Но все это случилось позже.

В это утро небо было серое и холодное, крестьяне встали поздно. Камины дымили дольше обычного, быть может, какой-нибудь кусок козлиного мяса варился в кастрюле над таганком. Был самый большой праздник года, день притворного умиротворения и предполагаемого богатства. Но главное — это был день, в который дозволено было говорить и делать вещи, невозможные в другие дни года. Джулия пришла ко мне приодевшаяся, в шали без пятен, в выглаженной вуали; ребенок ее был не такой оборванный как обычно; он еле тащил ноги в громадных сапогах, принадлежащих другому мальчику, на несколько лет старше его. Я ждал ее с нетерпением. Самые важные колдовские тайны она могла раскрыть мне только сегодня. Она научила меня всевозможным заклинаниям, сообщила магические формулы, с помощью которых можно было заставить кого-нибудь полюбить или исцелить болезнь, но никак не хотела поведать мне заговоры смерти, те, от которых заболевают и умирают.

— Только в день рождества можно сообщать их и то под большим секретом, взяв клятву, что они никому не будут открыты иначе, как в такой же день, в святой день рождества. Во все другие дни это смертный грех.

Но я должен был все равно просить, умолять, настаивать, потому что даже на рождество это не совсем безопасно. Я должен был торжественно поклясться, что она может рассчитывать на мою скромность и что дьявол не посмеется над нами; наконец она решилась открыть мне эти ужасные формулы, сами слова которых постепенно притягивают человека, каждый живой кусочек его тела, и убивают, и кромсают, и сжигают, пока не загонят в могилу. Не поведать ли мне здесь несколько таких страшных заклинаний, которые, быть может, в наше время очень нужны читателям? Увы, я не могу. Сегодня не день рождества, а я связан клятвой.

И вот пришел конец года. Я хотел дождаться, согласно обычаю, полуночи. Я сидел один в кухне перед огнем, который неистовствовал, шипел и трещал, а снаружи выла буря ветра и снега. У меня был стакан вина, но за что я мог поднять тост? Часы остановились, и ни один звук извне не мог долететь до меня и указать время там, где оно недвижно. Так кончился в какое-то неопределенное мгновение год тысяча девятьсот тридцать пятый, тягостный год, закономерно полный тоски, и начался тысяча девятьсот тридцать шестой, похожий на предыдущий, и на столько других, прошедших раньше, и на те, которые еще будут проходить равнодушной, безжалостной чередой. Год начался с дурного предзнаменования — с солнечного затмения.

Затмение было знамением неба. Больное чумой солнце смотрело затуманенным оком на землю, начавшую разрушительную войну. За всем этим было преступление, и не только то, которое совершалось в эти дни — истребление с помощью отравляющих газов, что заставляло крестьян, знающих, что за всякий грех бывает кара, неодобрительно качать головами, но преступление еще более страшное, за которое расплачиваются все, невинные и виновные. Солнце потемнело, чтобы предупредить нас.

— Печальное будущее нас ожидает, — говорили все.