Христос остановился в Эболи

Все же, ценя их добрые намерения, я попытался сделать хорошую мину при плохой игре, и мы провели вечер за бесконечным рамино. Они больше не приходили. Дон Луиджино сразу узнал об этом визите от кого то из своих приспешников. Мне он ничего не сказал, но бригадиру устроил на площади ужасную сцену, обвиняя его в кумовстве с ссыльными и угрожая донести на него и потребовать его перевода. Так никто и не осмеливался приходить ко мне за исключением больных и крестьян (они-то могли посещать меня, потому что их не считали за людей) да доктора Милилло, который любил поступать независимо и, кроме того, пользовался правами старого дяди подесты и не опасался его.

Так я мог свободно располагать собой и своим временем. Если у меня не было посетителей из синьоров, зато меня посещали дети. Их было множество, самого разного возраста, они стучались ко мне в дверь во всякое время. Сначала их притягивал Барон, существо непосредственное и удивительное. Потом их поразила моя живопись, и они не могли надивиться тому, как на полотне, точно по волшебству, появлялись изображения домов, холмы, лица крестьян. Они стали моими друзьями, свободно входили в дом, позировали мне, гордились, видя себя нарисованными. Узнав, когда я пойду рисовать в поле, они целой гурьбой приходили за мной. Их было обычно человек двадцать, и каждый считал величайшей для себя честью нести ящик с красками, мольберт, холст; и из-за этой чести ссорились и дрались, пока я не вмешивался и, как не допускающее возражений божество, выбирал и судил. Выбранный шел с ящиком — самым тяжелым, а потому наиболее ценным и желанным предметом, гордый и счастливый, как паладин, выступая торжественным шагом. Один из них, Джованни Фанелли, мальчик восьми-десяти лет, бледный, с большими черными глазами, тонкой длинной шеей, с белой, точно женской кожей, особенно восхищался живописью. Все дети просили у меня в подарок старые пустые тюбики из-под красок, старые вылезшие кисточки и пользовались ими для своих игр. Джованни тоже получал свою долю, но употреблял все это совсем для другой цели; не говоря мне ни слова, потихоньку он начал рисовать. Джованни очень внимательно следил за всем, что я делаю: смотрел, как я загрунтовываю холст, натягиваю на раму; так как я проделывал все эти операции, они казались ему столь же существенными для искусства, как и сама живопись. Он нашел деревянные палки, сумел скрепить их и на эти неправильные рамы натянул куски старой, бог знает где найденной рубахи, смазал какой-то тюрей, которая должна была заменить грунт. Проделав все это, он счел, что выполнил главное. И вот, вооруженный вылезшими кистями, красками, оставшимися на дне тюбиков и на палитре, он начал рисовать на своих холстах, пытаясь повторять весь ход моей работы и все мои движения. Он был робкий мальчик, легко краснел и никогда бы не осмелился, хотя ему очень этого хотелось, показать мне свои труды. Предупрежденный другими, я их увидел. Это были не обычные детские рисунки и не копии. Это было нечто бесформенное, пятна красок, не лишенные очарования. Не знаю, мог ли Джованни Фанелли стать художником и стал ли им, но поверьте, я ни в ком никогда не видел такой веры в откровение, которое должно прийти само по себе, от самой работы; такой абсолютной уверенности, что нужно только повторить технику, как повторяют непогрешимую магическую формулу или как вспахивают и засеивают землю, а она уже сама приносит плоды.