Христос остановился в Эболи

У мальчиков, которые толпами ходили перед рождеством под музыку купо-купо или бродили по дорогам, готовые вспорхнуть, как стайка птиц, не было главаря, каким в Грассано являлся Капитан. Они были живые, умные и печальные. Почти все были одеты в лохмотья, едва подштопанные, в старых пиджаках старших братьев, со слишком длинными, подвернутыми рукавами; они ходили босые или в больших дырявых мужских сапогах. Все они были бледные, желтые от малярии, худенькие, и у всех был тот же внимательный, мрачный, пустой и глубокий взгляд. Тут были самые разнообразные характеры, простые и хитрые, невинные и злые, но все они были очень подвижные, глаза их горели, как в лихорадке, в них была живая, преждевременно развивавшаяся жизнь, которая должна была погаснуть с годами в однообразной темнице времени. Они появлялись около меня со всех сторон, подвижные и молчаливые, полные взаимной привязанности и не выраженных желаний. Все, что у меня было, все, что я делал, приводило их в безмерное восхищение. Самые ничтожные, брошенные мною предметы, даже пустые коробки и клочки бумаги, были для них сокровищами, которые они оспаривали друг у друга в ожесточенной борьбе. Они оказывали мне без всякой просьбы много всяческих услуг: ходили в поля и приносили мне вечером пучки дикой спаржи, древесные грибы, безвкусные и волокнистые, которые там едят за неимением других. Они ходили далеко в направлении Гальянелло и приносили с единственного только там росшего дерева горькие плоды дикого апельсина, чтобы я мог нарисовать их. Они были моими друзьями, стыдливые, скромные, недоверчивые, с раннего возраста привыкшие молчать и скрывать свои мысли; они были замкнуты в том ускользающем, таинственном животном мире, словно маленькие стройные и пугливые козочки. Один из них, Джованнино, сын пастуха, белокожий брюнет с круглыми глазами и выражением постоянного удивления на лице, в мужской шляпе, никогда не расставался со своей рыжей желтоглазой козочкой, следовавшей за ним повсюду, как собака. Когда он приходил ко мне с другими детьми, в кухню входила и козочка Неннелла, принюхиваясь и прося соли. Барон научился уважать ее. Когда мы отправлялись рисовать, Неннелла прыгала за цепочкой детей, а Барон бежал впереди, довольно лая, радуясь необузданной свободе. Когда мы останавливались, Джованнино смотрел, как я работаю, обняв Неннеллу за шею, пока козочка не освобождалась одним прыжком и не убегала пожевать можжевельника. Я потом отсылал прочь детей, чтобы они мне не мешали; они нехотя уходили, но к вечеру, когда тучи комаров пищали вокруг меня и последние лучи солнца делались длинными и розовыми, они возвращались, чтобы посмотреть на законченную картину и торжественно отнести ее домой. Теперь землю покрывал снег, и меня не сопровождала детская свита; но дети приходили ко мне до мой, оставались погреться в кухне у очага или просили разрешения подняться поиграть на террасу. Трое или четверо почти постоянно были около меня. Самый маленький был сын Паррокколы, жившей в лачужке в нескольких метрах от меня. Ему было лет пять; у него была большая круглая голова, короткий нос, мясистый рот и худенькое тельце. Парроккола, его мать, прозванная так потому, что у нее тоже была большая голова и это делало ее похожей на посох священника, была ведьма, самая скромная из всех, самая безобразная и самая добродушная во всем поселке. Парроккола с ее большим лицом, широким плоским носом, большими открытыми ноздрями, вывернутыми губами, редкими волосами, грубой желтоватой кожей походила просто на чудовище; она была низенькая, коренастая, одевалась в лохмотья, прикрыв их сверху вуалью. Но это была хорошая женщина. Она зарабатывала на жизнь стиркой белья, но в тяжелые моменты не отказывала в своих милостях и на постели, огромной, как площадь, какому-нибудь крестьянскому парню или карабинеру. Я видел ее каждый день у двери напротив моего дома, и я говорил ей, шутя, что она мне нравится и я надеюсь, что она меня не отверг - нет. Парроккола краснела от удовольствия, насколько могла покраснеть эта кожа, грубая, как скорлупа, и говорила мне:

— Я не гожусь тебе, дон Карло. Я — цамбра.

Парроккола была цамбра — грубая, распутная женщина; но, хотя у нее было лицо людоедки, она была очень славная. Джованнино был единственным из ее детей, живущим с ней; остальные или далеко уехали, или умерли. И он походил на нее.