Христос остановился в Эболи

Пришли дни карнавала, нежданные и несвоевременные. По этому случаю не было в Гальяно ни праздников, ни игр, так что я даже забыл о нем; я вспомнил об этом однажды, когда, гуляя по главной улице за площадью, увидел, как откуда-то снизу появились и быстро помчались вверх три призрака, одетые в белое. Они скакали большими прыжками и вопили, как одичавшие животные, возбуждаясь собственными криками. Это — крестьянские маски. Они все белые — на голове у них вязаные шапочки или белые чулки, свисавшие на бок, и белые султаны; лица вымазаны мукой; на них белые рубашки, и даже ботинки покрыты белым. В руках они несли скрученные наподобие палок сухие овечьи шкуры, которыми они угрожающе размахивали и били по спинам или по головам всех не успевавших убежать вовремя. Они казались сорвавшимися с цепи демонами, полными дикого вдохновения. Они пользовались только одним этим мгновением безумия и безнаказанности, которое кажется особенно безумным и неожиданным в этой добродетельной атмосфере. Я вспомнил ночь накануне Сан-Джованни в Риме, когда юноши бродят по улицам и бьют всех большими головками чеснока. Но та ночь была ночью всеобщего счастья и разгула, кутежей у громадных блюд с устрицами, огней, песен, пляски, любви в благословенной теплоте летнего неба. Маски Гальяно бродили одиноко в своем мрачном, вынужденном безумии; они вознаграждали себя за воздержание и рабство призраком свободы, полным возбуждения и настоящей свирепости. Три белых призрака били беспощадно всех попадавшихся под руку, не разбирая, потому что один-единственный раз все было позволено в отношении синьоров и крестьян, и они занимали всю улицу, прыгая во все стороны, охваченные яростью, крича точно одержимые, сотрясая во время прыжков белые перья, как бескровные амок[59] или плясуны священной пляски ужаса. Так же быстро, как появились, они исчезли наверху за церковью. Но вот на улицу вышли дети с выпачканными в черное лицами и нарисованными жженой пробкой усами. Однажды около двадцати ребят явились ко мне в таком виде; а когда я сказал им, что нетрудно сделать настоящие маски, они стали упрашивать меня. Я принялся за работу; взял белую бумагу и сделал на всех маски с отверстиями для глаз; маски были большие, так что лицо оставалось целиком закрытым. Не знаю почему, может быть вспомнив мертвые маски крестьян или побуждаемый, сам того не зная, гением этих мест, я сделал их все одинаковые, раскрасил белым и черным, как черепа с черными впадинами глаз и носа, с зубами без губ. Дети не испугались. Наоборот, они были очень довольны, тут же надели их, нацепили одну даже на морду Барона и убежали, рассеявшись по поселку. Был уже вечер, и два десятка призраков с криками входили в дома, едва освещенные красными отсветами каминов и колеблющимися огнями масляных светилен. Женщины убегали в ужасе, потому что здесь всякий символ реален, и двадцать мальчиков в этот вечер действительно изображали триумф смерти.

Дни, хотя и медленно, начали удлиняться. Течение года обратилось вспять; снег уступил дождям и ясным дням. Весна была не за горами, и я подумал о том, что следовало бы во-время, прежде чем солнце разбудит комаров, сделать все возможное для борьбы с малярией. Даже с ограниченными средствами, которыми располагали в поселке, можно было кое-чего добиться; нужно было обратиться к Красному Кресту, чтобы получить парижскую зелень для дезинфекции, по крайней мере, ближайших к жилью стоячих вод; прорыть канал для старого источника; запастись на летнее время хинином, атебрином, пласмокином и шоколадками для детей. Это все были самые простые вещи и, по закону, совершенно обязательные. Я говорил об этом с подестой; но очень скоро убедился, что дон Луиджино хотя и соглашался с моими советами, но не собирался ничего предпринимать. Тогда я решил, чтобы заставить его почувствовать всю ответственность, сообщить ему в письменном виде свои соображения. Я приготовил нечто вроде докладной записки на двадцати страницах, перечислив до самых мельчайших подробностей все, что нужно было сделать, что следовало потребовать от коммуны, от Рима, и вручил это Магалоне. Подеста прочел докладную записку, выразил удовлетворение, похвалил меня и с приятной улыбкой сообщил, что он на следующий день поедет в Матеру и покажет ее префекту, который может помочь. Дон Луиджино поехал в Матеру и, вернувшись, прибежал сказать мне, что его сиятельство был в восторге от моего труда, что все то, что я просил для борьбы с малярией, будет дано и что это принесет кое-что хорошее и для меня и для других ссыльных. Дон Луиджино сиял и был горд, что я нахожусь под его опекой. Казалось, все идет как нельзя лучше.

Через три или четыре дня после возвращения подесты пришла телеграмма из квестуры Матеры, в которой мне запрещалось заниматься медициной и лечить больных в Гальяно под страхом тюремного заключения. Я так никогда и не узнал, было ли это неожиданное запрещение единственным практическим результатом моей докладной записки и моего чрезмерного рвения, как думали многие крестьяне.