Христос остановился в Эболи

— Иисус, помоги мне… Доктор, помоги мне… Иисус, помоги мне… Доктор, помоги мне… — непрерывная литания смертной тоски и шепот молящихся женщин. Пламя камина трепетало, я смотрел, как длинные тени колеблются, будто от ветра, видел три черные фигуры охотников со шляпами в руках, неподвижно сидящих у камина. Смерть была в доме. Я любил этих крестьян и чувствовал скорбь и унижение от собственного бессилия. Почему же такое великое спокойствие окутывало меня? Мне казалось, что я оторвался от всего, от всех мест, что я бесконечно далек от всего определенного, затерян вне времени, где-то в ином, бесконечном мире. Я чувствовал себя замкнутым, неведомым для людей, спрятанным, как росток под корой дерева; напряженно слушал ночь, и мне чудилось, что я в этот миг вошел в самое сердце мира. Бескрайное, никогда не испытанное счастье было во мне, и я ощущал, как оно бесконечным потоком вливалось в меня и наполняло меня целиком.

К восходу солнца больной был при смерти, лишь изредка пробивались последние вспышки борьбы, жалобы и вздохи сменились хрипом, который постепенно слабел и оборвался. Едва он скончался, как женщины опустили веки его широко открытых глаз и начали погребальный плач. Эти две милые, сдержанные бело-черные бабочки внезапно превратились в двух фурий. Они срывали с себя вуали и ленты, раздирали одежды, ногтями царапали до крови лицо, метались по комнате, бились головой о стены и пели на одной высокой ноте песнь смерти. Время от времени они высовывались из окна, кричали все тем же голосом, точно сообщая о смерти полям и всему миру; и снова метались по комнате, и снова выли, и так продолжалось без отдыха сорок восемь часов, до самых похорон. Они выли на одной и той же долгой, душераздирающей ноте. Нельзя было слушать это, не испытывая непреодолимой физической тоски, проникавшей до самой глубины души. От этого крика к горлу подступал комок. Чтобы не разрыдаться, я торопливо попрощался и ушел в сопровождении Барона при первом свете утра.

Утро было ясное. Луга и глина, казавшиеся вечером прозрачными, теперь, в еще сером воздухе, простирались передо мной голые и пустынные. Я был свободен среди этих молчаливых далей и еще чувствовал в себе счастье, которое наполняло меня ночью. Хотя я и должен был вернуться в поселок, но пока бродил по полям, весело помахивая палкой, посвистывая моему псу, который был возбужден, быть может какой-нибудь невидимой дичиной. Я решил чуть-чуть удлинить мой путь и пройти через Гальянелло — поселок, в котором до сих пор мне не удалось побывать.

Это большое скопление домов на выжженном холме не очень высоко над малярийной рекой, где живут четыреста человек. Здесь нет ни дорог, ни врача, ни акушерки, ни карабинеров, ни каких-либо чиновников. Но и туда является время от времени сборщик налогов в своей фуражке с красными буквами НИ. К моему удивлению, меня здесь ждали. Они знали, что я был в Пантано, и надеялись, что я пройду здесь на обратном пути. Крестьяне, мужчины и женщины, были уже на улице, чтобы приветствовать меня; самых необычных больных вынесли к дверям, чтобы я мог посмотреть их. Казалось, это «Двор чудес»[60]. Ни один врач не был здесь уже бог знает сколько лет; застарелые болезни, не лечившиеся ничем, кроме заклинаний, нагромоздились в этих телах и странно разрослись, словно грибы на гнилом дереве. Я провел почти все утро в лачугах, среди иссохших маляриков, больных с застарелыми фистулами, раковыми ранами, давая советы, поскольку не мог выписать рецептов, и пробуя гостеприимно предлагавшееся вино. Им хотелось удержать меня на весь день, но я должен был возвращаться. Они провожали меня некоторое время, прося прийти опять.

— Кто знает, если смогу — приду, — сказал я им.

Но я никогда больше там не был. Я оставил своих новых друзей из Гальянелло на тропинке и начал подниматься среди обрывов к дому.

Солнце стояло высоко и сверкало, воздух был теплый; вся равнина кругом была покрыта буграми и холмиками, между которыми змеилась бесконечная дорожка, то поднимаясь слегка, то опускаясь, так что далекий горизонт был закрыт для глаза.

На одном из поворотов передо мной появился бригадир с карабинером; они шли мне навстречу, и теперь я уже вместе с ними продолжал путь. Под кустами можжевельника прыгали птицы, большие черные дрозды, взлетавшие при нашем появлении.

— Хотите выстрелить, доктор? — спросил бригадир и протянул мне свой карабин.

От дрозда, в которого я выстрелил, остались только перья, медленно летевшие вниз, — птицу должно быть разорвало на кусочки, потому что пуля была слишком большая, и мы не стали разыскивать ее.