Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Люди, которым действительно важен человеческий дух, плотью своей платят за живых. Костром, горестным изгнанием, тюрьмою, пытками, клеветой грязной, которая на каждом из них. А эти мошеннички и лгуны? Много они мучеников дали за последние столетия? Если и дали, то это были простые тёмные вояки церкви воинствующей, по тупости своей не сумевшие разобраться в том, что ни один епископ, крича о духе, не гибнет за веру. Они зовут вас в крестовый поход против турки и неверные, собирают на это деньги с простых. А вот что пишет один из немногих честных епископ Иоганн Бурхард. «50 блудниц танцевали в плясках, которые не приличие. Сначала одни, а потом с кардинала­ми... И вот папа подал знак к соревнованию, и... гости начали творить с женщинами...» Я не буду оскорблять вашего слуха, простые и наивные, но всё это происходило на глазах у других, а дочь папы сидела «на высоком подиуме и держала в руках награду соревнования, которую должен был получить самый стойкий, страстный, неутомимый».

Доминиканец сжался и теперь даже не пробовал лезть в спор. А голос Криштофича гремел:

— Вы отказываете себе во всем ради небесного Ие­русалима, голодаете и мёрзнете, льёте кровь, а они, лёжа с блудницами, подстрекают вас: «Так, так». Дьякон вре­мен первомучеников мог не бояться чрева львиного на римской арене, апостол даже не боялся креста, а у нас нашелся один только, бедный несвижкий мученик Автроп. Человек, вдоволь не евший похлебки с чесноком, человек, которому вера его ничего не дала, отдал за эту веру больше тех, кому она дала всё. Отдал самое дорогое, что у него было: несытную, достойную жалости, но все-таки жизнь. И не только за людей, но и за имущество церкви, крупинки которого хватило бы, чтобы дети его всю жизнь не ложились спать впроголодь. Бедный чело­век! Бедный святой дурень! Великий святой дурень! Он не знал, что рыба давно уж гниёт с головы!

Люди молчали каким-то новым, невиданным до сих пор молчанием. И тут загремел внезапно голос. Лотр не выдержал.

— Ересь несешь! Опрокидываешь трон Христа, философ!

Все смотрели, как он железной перчаткой отбросил капюшон и явил людям румяное от гнева лицо. Босяц­кий не успел задержать его и сейчас уже не мог открыть свое инкогнито.

«Что ж, — подумал он, — пусть получит по рылу. А получит. Не слишком расторопен в спорах, а я не имею права поддержать. И кому это надо в такой день?!»

— Это он не то имеет в виду, — Криштофич обратил­ся к толпе, словно включая ее в то, что должно было произойти. — Он хочет сказать, что философы и пишущие покупают якобы трон Христа, чтобы кувыркнуть трон Цезаря. Вот чего он не любит. До Христа ему — э-эх!

Толпа окаменела от ужаса. Криштофич, не испугавшись своих слов, сказал с улыбкой:

— Кто может быть против слов «любите ближнего»? Я — нет!

В гурьбе послышались вздохи облегчения. До по­бедней ереси, до отрицания Бога, не дошло. Да и Криштофич был далёк от этого.

— Но посмотрите, как понимают эту любовь гнию­щие с головы. Христос убеждал, доказывал, он никого не судил и не убивал. А они? Все они?

— Я тебе говорю, что лютерцы лучше! — крикнул из толпы какой-то тайный поборник нового учения.

— Лучше, как одна куча навоза лучше других. Нет лучших! Разве он не проклинает говорящих о равенстве? Что, Лютер не христианин? А мужицкий Тумаш? Что, Хива не иудей? А кричавшие, чтобы его побить каменья­ми, они кто? Турки? Что, Вергилий Шотландский не ка­толик? Вальд не католик? А те, которые жгли их, они кто? Язычники? Магометане — магометан! Иудеи — иудеев! Христиане — христиан! Свои своих! Церкви воинствующие! Вам повторяю, сыны мои. Всегда так, когда рыба гниёт с головы.

— Клирик, — прошипел с угрозою кардинал. — Ересь несёшь сравнением этим. Давно надеялся на костер?

Альбин только крякнул:

— До костра ли сейчас? Вот придёт тот, кто приближается к городу, и пошлёт на него прежде всего вас, а потом, за компанию, и меня. Кто знает, не будет ли правды в этом его поступке.

Лотр видел: люди стоят вокруг него стенкой. С еретиком ничего нельзя было сделать — будет бунт, будет хуже. Он уже жалел, что влез в диспут, но и оставить поле за подстрекателем, пускай себе и невольным, было нельзя. Приходилось спорить.

— Какая же правда в уничтожении сынов веры? — почти ласково произнёс он.

— Сынов веры? — тихо спросил францисканец. — Были мы сынами веры. Сейчас мы — торговцы правдой, и само существование наше на белорусской и всякой иной земле — оскорбление Господу Богу. Topгуем правдой. Судим правду. Повторяю: Христос не добивался суда и не имел его. Как же он мог дать в руки наместникам своим и другой банде то, чего не имел сам? В наследство ведь можно оставить только то, чем владеешь.

— Изменились времена, фратер.

— Ты хочешь сказать, что богочеловек, возглашая не о суде, а о справедливости, кричал так просто потому, что не имел силы? И что, как только приходит сила, надо не кричать о справедливости, а душить ее?

Лотр смутился:

— Совсем не так, но совсем одно дело христианин времен Нерона и совсем другое — наших времен. Пер­вый защищал, другой — устанавливает.