Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Если она жива — и за нею.

— Ослеплённый, — прищурила она глаза. — Свя­той дурень. Юрась, ты что, вот этого захотел? — она по­казала на распятие. — Дыбы? Плахи? Ты знаешь, чем это заканчивается?

— Знаю. Но не пойду. В первый раз вижу, чего они достойны. Верят во что-то лучшее, чем сами они сегодня. Не могу обмануть эту веру.

— Пропадешь. Её не отдадут. И царствия твоего не будет.

— Да.

— И идешь бескрылый, безоружный, как мотылёк на огонь.

— На огонь.

— И на смерть. И царствия твоего не будет.

— Надо ведь кому-нибудь попробовать. В первый раз попробовать. Ради них — стоит.

— Убежим, — голос её дрожал в глотке. — У-бе-жим, одержимый. Не ради себя... Чтобы жил... Спря­чемся. Я не могу, чтобы ты... Боже, ты ведь по-гиб-нешь!

Она зарыдала. Он никогда не слышал, чтобы так рыдали женщины. Глухо, беспросветно, держась изо всех сил и не в состоянии сдержаться. Так порой, раз или два в жизни, плачут мужчины, потеряв последнее счастье, попав в последнюю беду.

Только сейчас он понял всё, что читал в людских глазах, и протянул руки.

— Руки прочь! — со смертельной обидой за себя и его прорыдала она.

Христос смотрел в её глаза.

— Ну да... да... да... да-а!

Он опустил глаза. Он не знал, что сказать. Да и что скажешь в таком случае? Лучше умереть, чем отказать ве­ликому. Действительно великому.

— Я не знаю, — наконец признался он. — Но ты не иди. Мир страшен. Каждый человек может очень пона­добиться другому.

— Я не брошу тебя.

Христос смотрел на её лицо и не узнавал его.

— Я пойду за тобою незаметно, — она накинула на голову капюшон. — Просто потому, что не могу иначе. Пойду до конца. Всё равно какого. Возможно, ты умрешь, безоружный, бескрылый. Я не знаю, как помочь тебе. Но и оставить не могу.

И, окончательно спрятав лицо, прыгнула с коня, бросилась назад.

— Куда ты?! — во внезапном отчаянии закричал он.

Он хотел остановить коня, повернуть, броситься. Но плыли и плыли гурьбы, теснили, тащили за собой. Конь не мог плыть против них. Непроизвольно отдалялся капюшон, его закрывали плечи, хоругви, такие же капюшоны.

— Стой! Ради Бога, стой!

Но течение тысяч несло его, оттирало. Вот уж с тру­дом можно было отличить её капюшон среди десятков таких же. Вот уж путаешь его с ними, с другими.

Всё.

Итак она исчезла из глаз Юрася.

В ту предпоследнюю ночь они стали станом вокруг одинокой хаты. Обычно Христос отказывался занимать жилище, спал у костра, вместе со всеми, а тут почему-то согласился.

...Вокруг хаты пылало море огней. И по этому морю плыло к хате десять тёмных теней, апостолы.

— Не нравится мне это, — бегал глазами Петро. — Мужичьё это. Жареным пахнет. Надо, хлопцы, навос­трить лыжи.

— А Иуда снова последние деньги бабам роздал, которые мужей сюда привели, — трагическая маска Бавтромея вздрагивала, голос скрипел. — А нам бы они — ого! — старым не займёмся.

— Ты... эно... не забыл? — спросил у Тадея Пилип.

— Не-е-ет, — улыбнулась голова в мисе. — Заберу тебя. Ты будешь на голове доски ломать. Я — фокусы показывать.

— А нам с тобою, Ладысь, разве что под мост с кистенём, — крякнул Якуб. — На двуногих осетров.

Худой, на девушку похожий, Ян улыбнулся приоткрытым, будто у юродивого, ртом:

— Не злу подражай, брат мой, но добру.

Петро плюнул:

— Зло — это если у меня украдут либо жену уведут, если я у кого — это добро. Напрасно мы ругались с вами тогда на озере. Что, возьмёте меня да Андрея с вами? А то тут, вишь, лёгкая жизнь заканчивается, да можно и пло­хую потерять.

— Хорошо, — согласился Якуб.

Они зашли в брошенную хату почти одновременно с Раввуни и Богданом, подошедшими с другой стороны. На голом столе горела тоскливая свеча. Братчик сидел в красном углу, опустив голову на ладони.

Поднял ее. И без того неестественно большие глаза словно еще увеличились.

— Вот что, — начал Пётр. — Там, в овраге, как раз тринадцать коней.

— Чьих-то коней, — уточнил цыганистый Сымон Кананит.

— Исчезнем, — продолжал Пётр. — Бросим это.

— Ну вот, — заявил Христос. — Петро — это камень. Попробуй сотвори что-то на этом камне.

Тумаш снимал со свечи пальцами нагар. Тени ска­кали на лице, по залихватским усам, по губам любителя выпить и закусить.

— Я не пойду, — произнес Тумаш. И объяснил не очень умно: — Вы тут все хамы, а у меня — досто­инство.

Матей глянул на море огней за окном и вздрогнул:

— Ну, мы так пойдем. Мытарем оно поспокойнее. Я ещё чудес хотел, дурак. Прости нам долги наши. Сро­ду мы не платили их. — И внезапно крупные жестокие морщины у рта сложились в алчную, просительно-на­глую усмешку. — Только... евангелие бы своё пускай Иуда нам отдал.

— Ты ведь безграмотный, — завопил Раввуни.

— Маловажно. А я евангелист. Мы вот с Иоанном его поделим, подчистим, где опасно, и хорошо. А Иуде евангелия нельзя. Не заведено.

Раввуни показал ему шиш.

У Иоанна Алфеева часто и независимо от него изменя­лось настроение. Вот и тут ему вдруг жалко стало Христа.

— А я бы с тобою, Боже, пошел. Только чтобы без оружия этого. Мы бы с тобой удалились от мира да ду­ховные вирши писали.

— Не прячься в башню из слоновой кости, — воз­разил Христос. — Поскорее найдут.