Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Будет десять тысяч. Войско Иисуса. Расширяй его, расширяй владения свои на всю землю, охоться за ере­сями и за этими итальянскими бреднями. С людьми можно сделать что хочешь. И надо привить всем им свой мозг, и делать это побыстрее, ибо вот они издали свою Библию и теперь начнут читать сами; ибо вот тридцати лет не минуло, как Колумб открыл Индию, а свет уже не спрячешь в хрустальный сундук Козьмы Индикоплова, и надо, чтобы вся земля, сколько её ни есть, была в новом, невидимом сундуке, сундуке нашего духа и нашей веры.

— Сделаем.

— Верю. Повсюду. Вытравить навсегда. Чтобы забыли навсегда. Чтобы по всей мировой империи забыли, что они «цари природы», «мыслители», «сами думающие и сами ищущие», а помнили и знали только одно — что они рабы Бога, адепты нашего учения, что они не сомневаются ни в чём и думают, как все. И ни на гран больше нас.

Иезуит склонил голову. Удовлетворенные друг дру­гом, они с облегчением вздохнули.

И тут произошло странное и небывалое. Кто пове­рит — тот молодчина, а кто не поверит — тому нечего и читать дальше, и пускай бросит.

Потому что, когда они вздохнули, два небольших су­щества, словно освобождённых этими вздохами, вылетели у них из ртов. Были они, как рисунки «души» на некото­рых иконах, капля в каплю похожие на своих хозяев. Кто никогда не видел таких икон — пусть поедет в Киев и там, у входа в лаврские пещеры, осмотрит икону о хождении по мукам души святой... а холера его знает, какой святой, забыл. Но душа похожа на уменьшенную втрое копию сво­ей хозяйки. Вот хозяйка умерла — и душа в прозрачном хитончике стоит рядом, вылезла. Вот душу ведут за ручку по аду. Вот дьяволы жарят кого-то... Вот висят грешники, подвешенные именно за те части тела, которыми грешили при жизни... взяточники за руки, клеветники за язык... ну и так далее... А вот и душу приводят в рай.

Существа, незаметно для всех вылетевшие из ртов у кардинала и доминиканца, в рай войти, пожалуй, не сумели бы. Потому что не были они белыми, и прозрач­ных хитончиков на них не было.

Были они совсем нагими, как Ева в костюме Адама, собою тёмные, с «зубками, как чесночок» и «хвостиком, как помело», по словам бессмертной народной песни про смерть корчмаря Лейбы.

Они вылетели, покружились над головами хозяев и, сцепившись хвостами, весело взлетели вверх.

И сразу эти двое, говорившие такие мерзостно-разумные и страшные вещи, забыли их, забыли даже те за­мысловатые слова, которые только что так легко произ­носили их уста. Словно замкнуло им рот.

Ибо это оставили их тело души того дела, которое все они совершали. Осталась его закостенелая оболочка.

Может быть, что природный болван, который даже никогда не слышал... ну, скажем, о Платоне, объектив­но служить поповщине, именно потому, что он болван? Может самоуверенное быдло, никогда не слышавшее о Ницше, объективно быть ницшеанцем именно благо­даря своей безграмотной мании величия? Может дурак, окончивший два класса церковноприходской школы и посчитавший, что с него достаточно и что он всё знает, учить физика, как ему сепарировать плазму, и поэта, как ему пользоваться дольником и цезурой? Может. И разве таким образом, не зная этого, он не будет служить страш­ной идее тьмы? Будет. Будут.

Они не знали таких слов, как «идея», «абсолютный дух», «человечность». Но всё своё существование, все свои идеи они поставили на служение этому абсолютному духу в его борьбе с человечностью.

Тёмные и грязные, даже физически, они не думали, что плавание Колумба и издание Скориной Библии на понятном языке — есть два удара из серии смертельных ударов, которые наносит их догме новый Человек.

Но инстинктивно они чувствовали, что это враж­дебно, что это баламутит, беспокоит, что это освещает беспощадным и смертоносным светом ту уютную и тём­ную навозную жижу, в которой они кишели.

И потому они сражались, то бишь объективно действовали так, как будто их тёмные мозги понимали и знали всё.

Могло бы показаться (ибо эта их «деятельность» была последовательной), что они всё понимают, что они нестерпимо умны чёрным своим умом, что они — созна­тельные воины тьмы. А они были просто людьми своего сословия, защищавшими свою власть и «величие», свой мягкий кусок. Они были просто детьми своего времени, несчастного, больного, гнойного, согнутого, когда человек был почти животным и только кое-где выбивались наверх ростки скрюченной, но упрямой и сильной жизни.

Они были навозом, но нет такого навоза, который не считал бы, что он — высшая субстанция, и не считал бы появление на нём зелёных ростков явлением низшего по­рядка.

И против этой жизни они сражались насмерть, мало понимая, зачем сражаются, и зная только, что — «нужно». А «нужно», звавшее их к ненависти, было догма, гнусная и давно устаревшая, как все догмы и па­нацеи, идея всемирной воинствующей церкви. И страшны, и умны, и вредны они были лишь в общей своей деятельности, вообще, все вместе. И в этом был знак, что они отжили.

Против них дрались теперь единицы. И дело этих Человеков было сильнее тупого функционирования этой сифонофоры.