Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Почему неожиданный, — улыбнулся Лотр. — Ожидаемый и заслуженный. Триста лет существуют францисканцы-минориты. Нищенство добывает им люд­скую любовь, жизнь среди людей — знание их и влияние на них. Но они отличительны хотя бы одеждой. И триста лет существует твой, доминиканский, орден. Он грызёт врагов Бога, как пёс. Начиная от вальденсов и катаров, вы уничтожаете ереси, вы руководите инквизицией, но вы тоже на глазах. Естественно было бы создать братство, которое жило бы среди всех, как минориты, и знало бы людей, как они, но одновременно рвало бы еретиков, как псы господни. Не грубым топором, конечно, — оставим его вашему... гм... нынешнему ордену, — а более тонким оружием. — Покачал медальоном: — Хотя бы вот таким. И этот орден должен быть невидимым и всепроника­ющим, как смерть, знать всё и вся, даже то, что враг по­боялся подумать. Тайный, могущественный, разнообраз­ный по одежде, с магнатом — магнат и с хлопом — хлоп, с вольнодумцем — вольнодумец, с православным — пра­вославный, но всегда — отрава самого Бога в теле врага. Невидимое войско в каждой стране, которое ведёт войны, готовит войну убийством сильных и воспитанием малых детей и всем, что создал дьявол и что мы должны сделать оружием в защиту Господа. Зачем брезгать чем-то? А гре­хи наши — замолят. Если бы вас не было — вас стоило бы выдумать. И счастье, что вы нашлись, а Лойола, такой ещё молодой, понял, что он нужен, и открылся нам.

— Вы льёте бальзам на мою душу, как...

— Я догадываюсь, о каком ещё своём знакомом вы хотите сказать. Бог дал великому Томасу долгий век, семьдесят восемь лет, наверно, для того, чтобы дать ему натешиться пред вечными муками ада, куда он не­сомненно попал.

— Он?

— Он. Так как он рубил с плеча. Десять тысяч сожжён­ных, изгнанные из Испании мориски и иудеи. Ремесленни­ки, торговцы, упорные земледельцы и ткачи шелков — где они? И, главное, где их богатства? Они в Африке, заклятые теперь наши враги. Рано или поздно они совершат какую-нибудь такую интригу... А одних денег, которые он израс­ходовал на дрова для этой иллюминации и костюмы для этой комедии, хватило бы, чтобы сделать из этих людей, или хотя бы из их детей, таких же, как он. Я не против ко­стров, но к ним не надо привыкать, как к ежедневному обе­ду, сидению на горшке или ежедневной шлюхе в твоей кровати, — это не о тебе, дитя, — ими надо восхищать. Мавры, евреи и еретики тоже люди...

— Что вы говорите?! — не зная, испытывает собесед­ник или говорит искренне, возмутился монах.

— ...и из них сделать мерзавцев, и последнюю сво­лочь, и богов, и воинов веры, и убийц, и палачей нисколь­ко не труднее, чем из всех остальных двуногих. Христос был иудеем и — до поры — еретиком, и Павел, и... Лю­тер, а теперь на них молится большее или меньшее коли­чество людей. Еретики только до того времени еретики, пока они слабы. И каждому такому нельзя позволять сде­латься сильным. Вы понимаете меня?

— Кажется, понял. Это мысли Игнатия. Только... гм... заострённые до опасности.

— А я и не говорю, что придумал бы такое сам. Я знаю, на что способна моя голова, и в этом моя сила. Так что?

— Поскольку былая «ересь» Христа, а теперь его «вера» есть наша вера — нам не надобно существование прочих ересей, которые тоже могут сделаться верами и тем ослабить нашу веру и нас. Всё относительно, и ны­нешние цари — завтра дерьмо, а нынешнее дерьмо — завтра царь.

— Д-да, — улыбнулся Лотр.

— И потому воюй за своё, а особенно против самой страшной ереси, человеческого самомнения и желания думать, воюй против самой страшной ереси, называемой в Италии гуманизмом, так как это повод для вечного бес­покойства, так как это единственная ересь, которая не станет верой и догмой, а если станет — нам всем, и до­веку, придет конец.

— Ого, — удивился Лотр.

Он смотрел на этого нынешнего доминиканца, а зав­трашнего иезуита с ужасом и почти с восторгом. И од­новременно с болью чувствовал, что сам он — только переносчик чужих мыслей, что он никогда не сумеет до конца развивать их и делать из них такие далёкие, окон­чательные выводы, что он — лицо церкви, но никак не сердце, не разум, не оружие её.

— И поэтому, если мы не хотим умереть — с пле­ча не руби. Ибо у гидры отрастают головы. А отрубив, отравкой примажь, воюй грязью за чистое Божье дело, сплетнями да оговорами — за правду, нашу правду.

А лучше забери детей, их заставь с самого начала думать по-своему, убей ересь гуманизма ещё в колыбели, пускай себе и самой большой ложью. Тогда и мечи не понадо­бятся. Ибо зачем же своих бить? Это только безумец сре­ди тысяч дураков совершать может.

— Правильно, — вздохнул Лотр. — И поэтому готовься. Можешь костёл доминиканцев уже теперь в мыс­лях называть иезуитским, а коллегиум при нём — иезу­итским коллегиумом. Сo временем сбросишь эту рясу, чтобы не носить никакой. Вы будете сильны, сильнее всех. Магистр ваш будет не магистр, а «серый папа», не умом серый, а незаметностью и всепроницаемостью, так как серое — повсюду. Готовь детей... Сколько у тебя сей­час твоих детей?

— Больше тысячи.