Хризалида

В 1930-е годы становится всё труднее найти литературную работу. В 1935 она берется за перевод романа Дидро, но этот труд становится душевно непереносим и, видимо, остается незавершенным: «Вдруг поняла в “Bijoux indiscrets”[137] — на 30-й странице перевода — весь непристойный их эротизм. Стало тошно над ним работать. Тошно и обидно. Могла бы на что-нибудь другое пригодиться — моя любовь к слову, к стилю, к чужому творчеству». В 1936 пишет биографию русского актера Щепкина, однако редактор Детгиза И.И. Халтурин ее отвергает. Решается вести переписку с авторами относительно их рукописей в «Пионерской правде», но сразу же выясняется, что «переписываться надо с детьми (!) … с целью “не дать заглохнуть возможному Пушкину” (!)». В 1937: «Странно огорчило меня, что “Труд и знание” сначала приняло, а сегодня вернуло мне игру мою “Сто пословиц”». В 1939: «В ответ на мое нравственное томление по работе и на жизненную важность заработка, мне послано, пусть кратковременное, секретарство у Москвина (депутат, народный артист)». Весна 1941: «Мировичу предложили (Москвин) сделать монтаж “Педагогической поэмы”. Вчера. А сегодня Мирович предложил Алле [Тарасовой. — Т.Н.] сделать для нее монтаж “Родины” (для концерта, для радиопередач). Похоже на то, что Мирович в 72 года приобретает, наконец, какую-то рабочую колею. И выйдет, может быть, из состояния паразитизма. В добрый час, мой брат-осёл!»

Московская жизнь М.-М. проходит среди старых друзей: в Москву переезжает ее гимназическая подруга Леонилла Тарасова, по-прежнему открыт для М.-М. гостеприимный дом Добровых[138].

Наиболее близки ей в это время скульптор И.С. Ефимов и поэты-«филиверсусы»[139] («не могущие или не желающие» печататься, «читающие стихи только друг другу»): Даниил Андреев, мировоззрение которого формировалось не без серьезного влияния М.-М. («Вот еще одно существо, с которым было бы естественно для меня видеться каждый день»)[140], Евгения Николаевна Бирукова[141], П.А. Журов[142]. Своей жилплощади у М.-М. нет, она семь лет кочует по домам и дачам друзей: «страннический посох, / Знак моей беспечной нищеты», о котором она писала еще в дореволюционную пору, становится символом ее жизненного уклада.

В 1934 году М.-М. записывает в дневник: «Я перестала быть поэтом и не могу рассказать себе, как сегодня зарождалось на моих глазах облако и как оно вытянулось лебединым крылом ввысь и заголубело там, и растаяло. И что это было для меня, бывшего лирика.

Ольга <Бессарабова> сказала с ужасом: “Какие плохие стихи у вас 33 года!” Это верно. И всего их штук 7–8 за четыре месяца». Ее поэтическая продуктивность, и в самом деле, падает, стихи отныне приходят лишь изредка: главным литературным делом становится дневник.

Так же, как и одна из ее неизданных поэтических книг, он называется «О преходящем и вечном»[143]. Начатый в 1930-м году, дневник велся до последних месяцев жизни М.-М. в течение 23 лет; его объем — 180 «общих» тетрадей. В жанровом отношении он представляет собой сложное образование: с записями мемуарного характера (редко чисто портретными, но чаще подобранными из разных эпох ее жизни с целью осветить какую-то одну проблему) соседствуют размышления о сиюминутном и злободневном, бытовое дает импульс интроспекциям; в документальное повествование (о судьбах друзей и знакомых, о спасающихся в Москве от голодомора украинцах, о буднях военной Москвы, о жизни в Малоярославце под немцами) включаются интереснейшие литературные произведения, целиком выдуманные (возрождая античные «разговоры в царстве мертвых»[144], М.-М. записывает свои воображаемые диалоги с А.П. Чеховым, Л.Н. Толстым, П.Я. Чаадаевым, М.Ю. Лермонтовым, А.С. Пушкиным. Иногда этот разговор происходит между тремя лицами: в одном из них, например, с ней беседуют Лесков и Лев Толстой). В тетради дневника попадают и стихотворные экспромты, которые, не имея возможности дарить что-либо другое, М.-М. любила преподносить близким в дни их рождений. Здесь же и выписки из читаемых мемуаров Андрея Белого, стихотворений Хлебникова, дневников Толстого, записи припомнившихся стихотворений сестры, А.Г. Малахиевой. Дневник-эпопея, ведущийся для себя и — одновременно — в расчете на читателя из будущего. «Осколки прожитых дней. Зачем они? Кому могут понадобиться? Не знаю. Они попали мне в глаз. И если я <их> не извлеку на эти страницы, они будут мешать “видеть, слышать, понимать”. Вероятно, для этого и нужно их записать. Только для этого»[145].

11

В феврале 1937 г. был арестован М.В. Шик[146]. М.-М. записывает в дневник: «Ангел с мечом огненным, попаляющим всё на пути своего полета, пролетает иногда над целой страной, иногда над одним городом, и всегда на земле над какой-нибудь группой лиц — над шахтой, над войском, над семьей и над отдельными, одиноко гибнущими людьми. Оттого молятся в ектиньи “о еже избавитися нам от глада, мора, труса, огня, меча, нашествия иноплеменных” и “от болезни, печали, клеветы людской”…

Ангел с огненным мечом пролетает над дорогим мне домом.

…