Хризалида

Уже в «Монастырском» проявились зачатки той поэтической формы, которая еще резче проявится в стихотворениях М.-М., образующих ее рукописную книгу «Быт» (1922–930), предвосхищая поэтику лианозовской школы с ее отказом «от прямого лирического пафоса», заменой «лирический монолога… диалогической игрой чужими голосами» и особым положением автора, который «в описываемые события никогда не вмешивается, он их только регистрирует, “протоколирует”, занимая позицию как бы добровольного летописца, стремящегося к максимальной конкретности и объективности»[176]:

На дверях у них три пустые катушки.
Это вывеска — шьют белье.
Три белошвейки подружки
Поровну делят доход за шитье.

Честно записывает грамотная Даша:

Пять копеек булка, восемь снетки,
Три с половиною гречневая каша,
Нитки, иголки, шнурки.

Беленькая Даша тонко распевает

Стихири хвалитные, тропари,
В майские вечеры тихо вздыхает,
Не может уснуть до зари.

Старшая Фленушка о земном забыла,

Ей бы только купчихам угодить —
Кашляет всю ночь, шьет через силу,
Не ленится к ранней обедне ходить.

В крохотной келье тепло, приветно,

Белые постели, пол как стол.
В послушании годы бегут незаметно —
Фленушке пятый десяток пошел.

К сходному повествованию (и совершенно независимо от М.-М.), приходит в эти же годы Е. Кропивницкий в своем цикле 1921 г. «Деревня»[177]. Процитируем из него одно стихотворение — «Смерть Авдотьи»:

Перед святой, как нарочно,
Изморило Авдотью совсем:
Голова болит, лихорадит, тошно,
Язык от болести нем.

Пришла знахарка — баба большая —

Вспрыснула Авдотью водой:
Выпей зелье, выпей, дорогая! —
Дала и пошла домой.

От зелья Авдотья разболелась пуще:

— Ох, смерть моя, видно, пришла! —
Вся деревня гадала на квасной гуще,
Отчего Авдоться померла.

Авдотью принесли и похоронили,

Родные вернулись домой.
Поминали Авдотью,
Самогонку пили…
Со святыми ее упокой![178]

В «Монастырском» отразился, однако, лишь один — пусть и важнейший — аспект творчества М.-М., поразительно разнообразного в тематическом и в стилистическом планах.

2

Круг тем, на которых сосредотачивается поэтическая мысль М.-М., был однажды сформулирован в ее рецензии на книги Е. Лундберга: это «большие вопросы: тайна совмещения божеского и звериного начала в человеке, теснота культурного уклада жизни, ужас и благо одиночества, таинственная жестокость законов, осуждающих человека на болезни, на безумие, на старость и на смерть»[179]. Острота этих вопросов отсылает к русскому психологическому роману девятнадцатого века, специфика их постановки и оркестровки у М.-М. принадлежит уже двадцатому веку. Об исключительно интересной эволюции поэтики М.-М. будет сказано особо.

Органически тяготея к экзистенциальной проблематике и испытав мощное воздействие философской мысли Льва Шестова, укрепившего ее сомнения в ортодоксальном православии, М.-М. отразила в своей поэзии довольно стройную философскую картину мира.

В ее основе — гностическое[180] представление о том, что земной «мир лежит во зле»[181]. Человеческая жизнь расценивается как звено в цепочке воплощений:

В круговорот времен, в пределы тварной жизни
Какою силой дух мой вовлечен?
Или своей лишь волею капризной
И жаждой бытия он в мире воплощен?

И, посвятясь в законы воплощенья

И чуждость их и ужас их познав,
Спешит страданий огненным крещеньем
Вернуть удел своих сыновних прав[182].